Афинские убийства, или Пещера идей

Он достал предмет из-под плаща. Оба молча смотрели на него.

– Почему ты думаешь, что это ему положил кто-то другой? – спросил Диагор. – Может быть, Эвний взял это до того, как…

Гераклес нетерпеливо покачал головой.

– Тело Эвния закоченело, и кровь из него уже не текла, – пояснил он. – Если бы это было у него в руке в момент смерти, пальцы бы сжались так, что я не смог бы так легко его вытащить. Нет, кто-то переодел его девицей и засунул это в кулак…

– Но, святые боги, зачем?

– Не знаю. И это беспокоит меня. Эту часть текста я еще не перевел, Диагор… Хотя со всей скромностью могу сказать тебе, что переводчик я неплохой. – И вдруг Гераклес развернулся и начал спускаться по ступеням стой. – Но полно, все уже сказано! Не будем терять времени! Нам предстоит выполнить еще один подвиг Геракла!

– Куда мы?

Диагору пришлось ускорить шаг, чтобы догнать Гераклеса, воскликнувшего:

– Знакомиться с очень опасным человеком, который может нам помочь!.. Идем в мастерскую Менехма!

И удаляясь, он снова спрятал в плащ увядшую белую лилию.[51]

В темноте какой-то голос спросил:

– Кто тут?[52]

В темноте какой-то голос спросил:

– Кто тут?

Было сумрачно и пыльно; пол засыпан обломками и, пожалуй, даже мусором; под ноги то и дело попадалось что-то твердое и гремящее, как камни, и что-то мягкое и ломкое, как отбросы. Тьма стояла сплошная: непонятно было, ни где ступаешь, ни куда идешь. Помещение могло быть огромным или крохотным; возможно, кроме входного портика, был еще другой выход, а может быть, и нет.

– Подожди, Гераклес, – прошептал другой голос. – Я тебя не вижу.

Из-за этого самый слабый шум вызывал неописуемый испуг.

– Гераклес?

– Я здесь.

– Где?

– Здесь.

И поэтому обнаружить, что там на самом деле кто-то был, было равносильно крику.

– Диагор, что происходит?

– О боги… Я на минуту подумал… Это статуя.

Гераклес приблизился на ощупь, протянул руку и до чего-то дотронулся: если бы это было человеческое лицо, его пальцы погрузились бы прямо в глаза. Он ощупал зрачки, распознал скат носа, волнистый контур губ, раздвоенную выпуклость подбородка. Он улыбнулся и сказал:

– Действительно, статуя. Но тут их, наверное, много: ведь это мастерская.

– Ты прав, – признал Диагор. – Да я уже почти могу различить их: глаза уже привыкают.

Так оно и было: кисть зрачков начала вырисовывать в черноте белые силуэты, наброски фигур, различимые эскизы. Гераклес кашлянул – его мучила пыль – и провел сандалией по лежавшему под ногами мусору: раздался звук, похожий на грохот сундука с побрякушками.

– Куда он подевался? – сказал он.

– Почему бы нам не подождать в прихожей? – предложил Диагор, которому было не по себе от нескончаемой темноты и от статуй, медленно вырастающих вокруг. – Не думаю, что он задержится…

– Он здесь, – сказал Гераклес. – Иначе зачем ему оставлять дверь открытой?

– Такое странное место…

– Просто мастерская художника. Странно, что окна закрыты. Идем.

Они прошли вперед. Сделать это было уже проще: постепенно перед их глазами всплывали острова мрамора, бюсты, установленные на высоких деревянных полках, еще не вырвавшиеся из камня тела, прямоугольники, из которых высекали фризы. Само вмещавшее их пространство также становилось видимым: это была довольно просторная мастерская с ведущей в прихожую дверью в одном торце и чем-то похожим на тяжелые занавеси на другом. Одна из стен была исцарапана золотыми нитями, слабыми пятнами блеска, бегущего по дереву огромных закрытых ставен. Скульптуры и каменные блоки с их зародышами неравномерно стояли по всему залу, выделяясь из художественного хлама: отбросов, осколков, кусков камня, мраморной пыли, инструментов, обломков и разорванных кусков материи. Напротив занавесей возвышался довольно большой деревянный помост, к которому вели две короткие лестницы, расположенные по бокам. На помосте виднелась гора белых простынь, окруженная завалами каменных осколков. В этих стенах было холодно и, как это ни покажется странным, пахло камнем: неожиданно насыщенный, грязный запах, подобный тому, который возникает, когда, нюхая землю и с силой втягивая в себя воздух, ощущаешь острую легкость пыли.

– Менехм? – громко окликнул Гераклес Понтор.

Последовавший громоподобный шум, несвойственный этому каменному сумраку, вдребезги разбил тишину. Кто-то снял доску, закрывавшую одно из широких окон – ближайшее к помосту, – и бросил ее на пол. Сверкающий, резкий, как проклятие богов, полдень беспрепятственно пронесся по залу; вокруг него видимыми клубами извести вилась пыль.

51

Я мог бы помочь тебе, Гераклес, но как сказать тебе все, что я знаю? Откуда тебе знать при всем твоем уме, что это подсказка не для тебя, а для меня, для читателя эйдетического произведения, в которой ты сам, герой, являешься всего лишь еще одной подсказкой? Теперь я знаю, твое присутствие – тоже эйдезис! Ты здесь, потому что автор решил поместить тебя сюда, как лилия, которую загадочный убийца помещает в руке своей жертвы, чтобы более ясно показать читателю идею подвигов Геракла, одну из путеводных нитей книги. Таким образом, подвиги Геракла, дева с лилией (с просьбой о «помощи» и предупреждением об «опасности») и Переводчик – все они упомянуты в последних абзацах – образуют пока главные эйдетические образы. Что они могут значить?

52

Я прерываю перевод, но продолжаю писать: таким образом, что бы ни случилось, о моем положении узнают. В двух словах: кто-то проник ко мне в дом. Расскажу, что случилось вначале (пишу я очень быстро, пожалуй, сумбурно). Сейчас ночь, и я собирался начать перевод последней части этой главы, как вдруг услышал легкий шорох, необычный для моего одинокого дома. Я не придал ему особого значения и начал переводить: написал два предложения и тут снова услышал мерный повторяющийся шорох, как будто шаги. Моим первым порывом было проверить прихожую и кухню, потому что шорох доносился оттуда, но потом я подумал, что должен записать все, что происходит, потому что…

Снова шорох!

Я только что вернулся из моего обхода: никого не было, и ничего необычного я не заметил. Не думаю, что меня обворовали. Парадная дверь не взломана. Правда, выходящая во двор дверь кухни была открыта, но возможно, я сам не закрыл ее, не помню. Я обследовал все закоулки, различая в темноте знакомые очертания моей мебели (я не хотел дать гостю возможность увидеть, где я, и не зажигал свет). Я пошел в прихожую и на кухню, в библиотеку и в спальню. Несколько раз спросил:

– Кто тут?

Потом, немного успокоившись, зажег несколько ламп и убедился в том, что только что написал: кажется, все это – ложная тревога. Сейчас я снова за столом, и сердце мое понемногу успокаивается. Я думаю: простая случайность. Но с другой стороны, вчера вечером кто-то следил за мной из-за деревьев в саду, а сегодня… Вор? Не думаю, хотя все возможно. Однако вор в первую очередь крадет, а не следит за своими жертвами. Быть может, он готовит решающий удар. Его ожидает сюрприз (мне смешно даже думать об этом): за исключением нескольких старинных манускриптов, в моем доме ничего ценного нет. Этим, думается, я похож на Монтала… Этим и не только этим…

Я думаю о Монтале. В последние дни я навел справки. Вообще-то можно сказать, что его чрезмерное одиночество не такое уж странное: со мной происходит то же самое. Оба мы избрали для себя жизнь за городом и просторные дома, очерченные квадратами внутреннего и наружного двориков, как в древнегреческих усадьбах олинфских или трезенских богачей. И оба мы отдались страсти перевода текстов, завещанных нам Элладой. Мы не насладились (или на настрадались) любовью женщины, у нас не было детей, а наши друзья (к примеру, Аристид в его случае; Елена, с очевидной разницей, в моем) были по большей части товарищами по работе. У меня возникают вопросы: что могло случиться с Монталом в последние годы жизни? Аристид сказал мне, что он страстно желал доказать платоновскую теорию идей посредством эйдетического текста… Возможно, в «Пещере» есть то самое доказательство, которое он искал, и это свело его с ума? И почему, будучи знатоком эйдезиса, он не пишет о нем в своем издании «Пещеры»?

Хотя я не очень понимаю почему, я все больше уверен, что ответ на эти вопросы кроется в тексте. Я должен продолжать перевод.

Прошу у читателя прощения за это отступление. Снова начинаю с фразы: «В темноте какой-то голос спросил».