Спросивший уже собирался идти дальше – его слух ожидал привычного ответа, – но тут он словно наткнулся на невидимую стену. Он обернулся и уставился на лицо, изборожденное спокойными морщинами, спутанную редкую бороду и несколько прядей серых волос.
– Ты говоришь, видел Менехма? – взволнованно переспросил он. – Где?
В ответ мужчина сказал:
– Я и есть Менехм.
Говорят, он улыбался. Нет, не улыбался. Улыбался, Харпал, клянусь глазами совы Афины! А я черными водами Стикса: не улыбался! Ты был близко от него? Так же близко, как сейчас к тебе, и он не улыбался: он скривился, но это была не улыбка! Улыбался, я тоже его видел: когда вы схватили его за руки, он улыбался, клянусь!.. Он скривился, болван: так, как я сейчас кривляюсь ртом! Что, скажешь, я сейчас улыбаюсь? Ты просто дурак. Ну как, ради бога истины, как ему улыбаться, зная, что его ждет? Но если он знает, что его ждет, почему он сдался, вместо того чтоб бежать из Города?
Вопрос разродился многочисленным потомством, уродливым, бессильным, погибшим с приходом ночи…
Разгадыватель загадок сидел перед столом, в раздумье подперев рукой толстую щеку.[76]
Ясинтра вошла в комнату бесшумно, так что, когда он поднял голову, она стояла на пороге – силуэт, очерченный тенями. На ней был длинный пеплум, скрепленный на правом плече фибулой. Левая грудь, еле подхваченная краем ткани, была почти обнажена.[77]
– Продолжай работу, я не хочу беспокоить тебя, – сказала Ясинтра своим низким мужским голосом.
Казалось, Гераклеса ее визит не побеспокоил.
– Что тебе нужно? – сказал он.[78]
Она пожала плечами. Медленно, словно нехотя, она приблизила к нему свое тело.
– Как ты можешь так долго сидеть тут в темноте? – из любопытства спросила она.
– Я думаю, – ответил Гераклес. – Темнота помогает мне думать.[79]
– Хочешь, я сделаю тебе массаж? – шепнула она.
Гераклес молча смотрел на нее.[80]
Она протянула к нему руки.
– Оставь меня, – сказал Гераклес.[81]
– Я только сделаю тебе массаж, – игриво промурлыкала она.
– Нет, оставь меня.[82]
Ясинтра остановилась.
– Мне бы хотелось подарить тебе наслаждение, – вкрадчиво сказала она.
– Почему? – спросил Гераклес.[83]
– Я в долгу перед тобой, – сказала она, – и хочу расплатиться.
– Не стоит.[84]
– Я так же одинока, как ты. Но, уверяю тебя, я могу сделать тебя счастливым.
Гераклес всмотрелся: лицо ее не выражало ни одной эмоции.
– Если хочешь сделать меня счастливым, оставь меня на минуту одного, – произнес он.[85]
Она вздохнула. Снова пожала плечами:
– Хочешь поесть? Или попить? – спросила она.
– Ничего я не хочу.[86]
Ясинтра повернулась и стала на пороге.
– Позови меня, если что-нибудь понадобится, – сказала она.
– Позову. А теперь уходи.[87]
– Позови только, и я приду.
– Уходи же![88]
Дверь затворилась. Комната снова погрузилась в темноту.[89]
9
Поскольку Менехм, сын Лакона из дема Харисий, обвинялся в преступлениях крови – некоторые говорили «плоти», – суд состоялся в Ареопаге, на холме Ареса, в одном из самых почтенных учреждений в Городе. На его мраморе варились помпезные решения прежних правительств, но после реформ Солона и Клисфена власть его свелась к судебным делам, связанным с умышленными убийствами; приговаривали в них только к смерти, лишению прав или остракизму. Поэтому ни один афинянин не радовался, созерцая белые скамьи, строгие колонны и высокий помост архонтов, стоявший напротив круглой, как тарелка, курильницы, где в честь Афины пенились благовонные травы, аромат которых – так утверждали знатоки – смутно напоминал запах жареной людской плоти. Однако иногда здесь справляли небольшой пир за счет какого-нибудь видного обвиняемого.
Суд над Менехмом, сыном Лакона из дема Харисий, вызвал большой ажиотаж, но не столько из-за самого обвиняемого, сколько из-за родовитости убитых и жестокости преступлений, потому что сам Менехм был всего лишь одним из многих последователей Фидия и Праксителя, которые зарабатывали себе на жизнь, продавая свои работы знатным меценатам, как мясники продают мясо.
Вскоре после громогласной речи глашатая на знаменитых скамьях не осталось ни одного свободного места: большую часть голодной публики составляли метеки и афиняне, принадлежавшие к обществу скульпторов и керамистов, поэты и военные, но простых любопытных тоже хватало.
76
Это моя любимая поза. Я как раз только что сменил ее, чтобы продолжить перевод. Думаю, что параллелизм тут допустим, потому что все в этой главе происходит параллельно: одновременно с одними и с другими. Несомненно, это тонкий способ подчеркнуть эйдезис: волы шагают вместе, связанные одной упряжкой.
77
Теперь я знаю, что человек, заперший меня здесь, совершенно безумен. Я собирался переводить этот абзац, когда поднял взгляд и увидел его передо мной, как Гераклес Ясинтру. Он вошел в камеру бесшумно. Выглядел он нелепо: на нем был длинный черный плащ, маска и смятый парик. На маске было изображено женское лицо, но голос и руки у него стариковские. Его слова и движения (это я понял теперь, продолжив перевод) точь-в-точь повторяли слова и движения Ясинтры в этом диалоге (он говорил на моем языке, но перевод был точен). Поэтому я запишу лишь мои ответы после ответов Гераклеса.