Афинские убийства, или Пещера идей

Гераклес опять вооружился самым скромным, извиняющимся тоном:

– Ничего, не волнуйся, это часть моего рассуждения о расстоянии.

А потом, почесав свою вытянутую голову, словно припомнив, добавил:

– Вот только не пойму, любезный Менехм, почему тебя разгневало только мое рассуждение о расстоянии, а не предположение, что кто-то убилЭвния… Зевса ради, это гораздо более нелепая мысль, и уж о ней-то точно никто не говорит, однако, похоже, ты сразу ее признал, как только я высказал ее. Ты начал высмеивать мое рассуждение о расстоянии, но не спросил: «Гераклес, почему ты так уверен в том, что Эвния убили?» Правда, Менехм, я не пойму.

Диагору было ничуть не жаль Менехма, несмотря на то, что он видел, как безжалостные выводы Разгадывателя все больше и больше повергают его в абсолютное смятение, загоняя в ловушку собственных исступленных речей, подобно тому, как (по словам некоторых путешественников, с которыми он говорил) озера гнили быстрее поглатывают тех, кто пытается спастись, барахтаясь и брыкаясь. В последовавшей плотной тишине ему захотелось добавить что-нибудь в насмешку, чтобы подчеркнуть одержанную над этой тварью победу. И с циничной усмешкой он сказал:

– Над красивой скульптурой работаешь, Менехм. Кто это?

На мгновение ему показалось, что ответа не будет. Но потом он заметил, что Менехм ухмыляется, и это обеспокоило его.

– Она называется «Переводчик». Человек, который пытается разгадать тайну написанного на другом языке текста, не отдавая себе отчета в том, что слова ведут лишь к новым словам, а мысли – к новым мыслям, Истина же остается непостижимой. Правда хорошее сравнение, ведь это делаем все мы?

Диагор не очень хорошо понял, что хотел сказать скульптор, но, не желая остаться в проигрыше, добавил:

– Очень интересная фигура. Что на ней за одежда? Она не похожа на греческую…

Менехм промолчал. Он смотрел на свое творение и улыбался.

– Можно мне посмотреть поближе?

– Да, – ответил Менехм.

Философ подошел к помосту и поднялся по одной из лестниц. Его шаги загремели по грязным доскам. Он подошел к статуе и вгляделся в ее профиль.

Мраморный человек, согнувшийся над столом, держал большим и указательным пальцами тонкое перо; со всех сторон его теснили свитки папируса. «Что это за одежда?» – задумался Диагор. Какой-то очень приталенный плащ… Явно чужеземные одежды. Он пригляделся к склоненной шее, выдающимся первым позвонкам – следует признать, изваяно хорошо, – к крупным прядям волос по обе стороны головы, к ушам с толстыми нелепыми мочками…

Лица он еще не видел: голова фигуры была слишком наклонена. Диагор тоже пригнулся и разглядел заметные залысины над висками, преждевременно обнажившиеся проплешины на голове… В то же время он не мог не залюбоваться его руками, худыми, исчерченными венами; правая держала черенок пера; левая покоилась ладонью вниз, придерживая пергамент, на котором он писал, на среднем пальце красовалось кольцо с выгравированным кругом на печати. Рядом с этой рукой лежал развернутый свиток папируса: наверняка это оригинал. Человек писал перевод на пергаменте. Даже написанные на нем буквы были вырезаны чисто и мастерски! Диагор с любопытством нагнулся через плечо фигуры и прочитал якобы только что «переведенные» слова. Он не знал, что они означают. Написано было:

«Он не знал, что они означают. Написано было»

Но лица статуи он еще не видел. Он нагнулся ниже и разгля [53]

* * *

Но лица статуи он еще не видел. Он нагнулся ниже и разглядел его.

Черты лица были [54]

– Он очень хитер, – сказал Гераклес, когда они вышли из мастерской. – Оставляет фразы незавершенными, как его скульптуры. Напускает на себя отвратительные манеры, чтобы мы отпрянули, зажав нос, но я уверен, со своими учениками он умеет быть очень любезным.

– Ты думаешь, это он?… – спросил Диагор.

– Не будем торопиться. Истина может находиться далеко, но ее терпение бесконечно, и она будет ждать нашего прихода. Пока же мне хотелось бы снова поговорить с Анфисом…

– Если не ошибаюсь, мы найдем его в Академии: сегодня вечером там ужин в честь одного из гостей Платона, и Анфис будет одним из виночерпиев.

– Чудесно, – улыбнулся Гераклес Понтор. – Потому что, кажется, Диагор, пришло мне время познакомиться с твоей Академией. [55]

7

В начале дорога, ведущая к философской школе Академии, – всего лишь незаметная тропинка, которая отделяется от Священного пути недалеко от Дипилонских ворот. Идущий по ней путник не ощущает ничего особенного: тропа заводит его в сосновый бор с высокими деревьями, извиваясь и одновременно остро сужаясь, как зуб, так что кажется, что в конце концов она выведет к непроходимой чаще и он так никуда и не попадет. Но когда первые изгибы остаются позади, над коротким и плотным скоплением камней и растений с выгнутыми, как клыки, листьями становится виден светлый фасад главного здания, кубический абрис цвета слоновой кости, аккуратно поставленный на плоскую вершину небольшого холм" а. Скоро дорога горделиво расширяется. На входе стоит портик. Никто точно не знает, кого хотел представить скульптор в двух лицах цвета кости или зубов, которые, сидя в своих нишах, в симметричном молчании наблюдают приход путника: некоторые утверждают, что это – Истинное и Ложное, другие – что Прекрасное и Благое, а третьи – их немного, но, возможно, они мудрее других, – считают, что статуи не изображают никого, это просто украшения (что-то же надо было все-таки поставить в этих нишах). Посередине надпись в рамке изогнутых линий: «Да не пройдет не знающий геометрии». Дальше – прекрасные сады Академа, исчерченные спутанными тропками. Стоящая в центре небольшой площади статуя героя, кажется, требует от посетителя должного уважения: левая рука ее вытянута, указательный палец смотрит вниз, в другой руке копье, взгляд прячется в отверстиях шлема с жестким гребнем из конского волоса с клыкастыми концами. На фоне зелени – мраморная строгость архитектуры. В школе есть открытые здания с белыми колоннами и зубчатыми красноватыми крышами для занятий летом и закрытое строение, где укрываются ученики и менторы, когда обнажает зубы холод. В гимнасии есть все необходимое, но он не такой большой, как в Ликее. Более скромные дома служат жилищем для преподавателей и местом работы для Платона.

К приходу Гераклеса и Диагора сумерки выпустили на волю резкого северного Борея, и теперь он раскачивал изогнутые ветви самых высоких деревьев. Едва оставив позади белый портик, Разгадыватель заметил, что вид и настроение его товарища полностью изменились. Его можно было уподобить почуявшему дичь охотничьему псу: он поднимал голову и часто облизывал губы; обычно аккуратная борода его встала торчком; он едва слушал то, что говорил Гераклес (несмотря на то что тот по привычке говорил немного), и лишь не глядя кивал головой и бормотал «да» в ответ на общие замечания или «подожди минутку» в ответ на вопросы. Гераклес догадался, что ему не терпится продемонстрировать, что это – самое совершенное место в мире, и что одна мысль о том, что что-то выйдет не так, отравляет ему покой.

На площади никого не было, и здание школы выглядело заброшенным, но это Диагора не удивило.

– Обычно перед ужином они гуляют по саду, – пояснил он.

Но вдруг Гераклес почувствовал, что плащ его извивается от резкого рывка.

– Вон они. – Философ указывал в темноту парка. И восторженно добавил: – А вон Платон!

По спутанным тропинкам к ним приближалась группа мужчин. На всех были закрывавшие оба плеча темные гиматионы, одетые без туники и хитона. Казалось, что они овладели умением ходить совсем по-утиному: один за другим, от самого высокого до самого низенького. Они беседовали. Чудно было видеть, как они одновременно говорят и идут гуськом. Гераклес заподозрил, что у них был какой-то математический код, и поэтому они с точностью знали, кому сейчас черед говорить, а кому отвечать. Никто никого не перебивал: номер два умолкал, и именно в этот моментотвечал номер четыре, а номер пять, казалось, безошибочно угадывал, когда закончатся слова номера четыре, и тут же вступал в разговор. Смеялись хором. У него появилось и другое чувство: хотя номер один, это был Платон, молчал, все остальные, казалось, обращались именно к нему, несмотря на то, что прямо об этом не говорили. Для этого тон голоса постепенно мелодично поднимался от самого низкого – у номера два – до самого высокого – у номера шесть, самого низенького, который вдобавок не говорил, а пронзительно вопил, словно хотел увериться, что номер один его слышит. Казалось, что это ожила и движется лира.

53

Не могу дальше переводить. Руки трясутся.

Возвращаюсь к работе после двух мучительных дней. Не знаю, буду ли я продолжать, быть может, у меня не хватит духа. Но по крайней мере я смог вернуться к столу, сесть и просмотреть бумаги. Вчера, говоря с Еленой, я и не думал, что это возможно. С Еленой, должен признаться, все вышло случайно: накануне я попросил ее составить мне компанию – я был не в силах вынести ночное одиночество моего дома – и, хотя тогда я не захотел открывать ей тайные причины моей просьбы, она, наверное, заметила что-то в моих словах, потому что сразу же согласилась. Я старался не говорить о работе. Был любезен, вежлив и робок. Мое поведение не изменилось, даже когда мы занялись любовью. Я любил ее, втайне желая, чтобы оналюбила меня. Я касался ее тела под простыней, вдыхал острый запах наслаждения и слушал ее нарастающие стоны, но все это мне не помогало: я хотел – думаю, что хотел, – почувствовать в нейто. что она чувствовала по отношению ко мне.Я хотел – желал, – чтобы ее руки исследовали меня, ощутили меня, билив меня, как в преграду, придали мне форму во тьме… Но нет, не форму.Я хотел почувствовать себя простым сырьем, твердым остатком чего-то, что было там, занимало пространство, ощутить себя не силуэтом, а фигурой с определенными чертами и лицом. Я не хотел, чтобы она говорила со мной, не хотел слышать слова и тем более мое имя, никаких пустых фраз обо мне. Теперь я частично понимаю, что со мной было: возможно, всему причиной усталость от перевода, это ужасное ощущение пористости,будто бы мое существование вдруг почудилось мне гораздо более хрупким, чем текст, который я перевожу и который изливается через меня в верхнейчасти этих страниц. Я подумал, что поэтому мне необходимо усилить эти примечания,каким-то образом уравновесить Атласову тяжесть верхнеготекста. «Если бы я мог писать, – подумал я, не впервые, но с большим жаром, чем когда бы то ни было, – если бы я мог сотворить нечто свое…» Мои занятия с Еленой – ее тело, твердая грудь, мягкие мышцы, ее молодость – не очень-то помогли: быть может, благодаря им я только смог узнать себя (я испытывал насущную необходимость в ее теле, в этом зеркале, где я мог, не глядя,увидеть себя), но эта краткая встреча, это узнавание самого себя – анагнорисис – лишь помогло мне заснуть, а значит, снова исчезнуть. На следующий день, когда над холмами занималась заря, стоя у окна моей спальни нагишом, слушая шорох простыней и сонный голос моей обнаженной, лежащей в постели приятельницы, я решил все ей рассказать. Я начал спокойно, не сводя глаз с растущего на горизонте зарева:

–  В этой книге есть я,Елена. Не знаю, как или почему, но это я. Автор описывает меня как статую, изваянную одним из героев, называя ее «Переводчик». Он сидит за столом и переводит то же, что и я. Все совпадает: глубокие залысины на висках, проплешины, тонкие уши с тяжелыми мочками, худые руки со вздувшимися венами… Это я. Я не решился переводить дальше; я бы не смог прочитать описание моего собственного лица…

Елена возмутилась. Села на кровати. Стала расспрашивать, обиделась. Все еще раздетый, я вышел из комнаты, прошел в гостиную и вернулся с бумагами с моим прерванным переводом. Дал их ей. Смешно: оба мы были наги – она сидела, я стоял, – но снова превратились в товарищей по работе; она по-учительски морщила лоб, а ее грудь, трепещущая, розовая, вздымалась при каждом вдохе; я молча ждал у окна, и мой нелепый член сжался от холода и тоски.

– Глупо… – сказала она, закончив читать. – Совершенно глупо…

Она снова начала возмущаться. Бранить меня. Сказала, что у меня появляется навязчивая идея, что описание слишком расплывчато, что оно может подойти к любому другому человеку. И добавила:

– А на кольце у статуи выгравирован круг. Круг! Ане лебедь,как на твоем!..

Это было самое ужасное. И она уже поняла это.

– По-гречески круг – «кюклос», а лебедь – «кюкнос», ты же знаешь, – спокойно возразил я. – Они отличаются только одной буквой. Если эта «л», эта «ламбда», на самом деле – «н», «ню», сомнений нет: это я. – Я посмотрел на кольцо с силуэтом лебедя на среднем пальце моей левой руки, подарок отца, с которым я никогда не расстаюсь.

Но в тексте написано «кюклос», а не…

– Монтал пишет в одном из примечаний, что это слово неразборчиво. Он думает, что это «кюклос», но отмечает, что не уверен в четвертой букве. Понимаешь, Елена! В четвертой букве. – Я говорю спокойным, почти безразличным тоном. – Только от заурядного научного мнения Монтала об одной букве зависит, сойти ли мне с ума…

– Да это абсурд! – рассердилась она. – Что тебе делать… здесь, внутри? – Она стукнула по бумагам. – Эта книга написана тысячи лет назад!.. Как же?… – Она откинула простыню, скрывавшую ее длинные ноги. Пригладила рыжие волосы. Пошла к двери босая и нагая. – Идем. Я хочу прочесть оригинал. – Голос ее изменился: теперь она говорила твердо и решительно.

Я в ужасе просил ее не делать этого.

– Мы прочитаем текст Монтала вдвоем, – стоя в дверях, перебила она. – Мне все равно, захочешь ли ты потом продолжать перевод. Я хочу, чтобы ты выкинул эту глупость из головы.

Мы пошли в гостиную – босые, нагие. Я помню, что, идя за ней, мне глупо подумалось: «Мы хотим убедиться, что мы люди, материальные тела, плоть, органы, а не только герои или читатели… Сейчас мы узнаем. Мы хотим узнать». В гостиной было холодно, но в тот момент нам было все равно. Я был не в состоянии подойти вплотную – остановился за ней, не сводя глаз с ее блестящей выгнутой спины, мягко изогнутых позвонков, упругого валика ягодиц. Тишина. Помнится, я подумал: «Она читает мое лицо». Послышался ее стон. Я закрыл глаза. Она сказала:

– Ох.

Я почувствовал, как она подошла и обняла меня. Ее нежность меня ужаснула. Она сказала:

– Ох… ох…

Спрашивать я не хотел. Не хотел ничего знать. Я с силой прижался к ее теплому телу. И тогда услышал смех: мягкий, он все нарастал, зарождаясь в животе, как радостное присутствие иной жизни.

– Ох… ох… ох… – сказала она, смеясь.

Позже, намного позже, я прочел то, что прочла она, и понял, почему она смеялась.

Я решил продолжать перевод. Возвращаюсь к тексту со слов: «Но лица статуи он еще не видел».

54

На этом месте в тексте пропуск. Монтал утверждает, что следующие пять линий неразборчивы.

55

Я только что обнаружил удивительную вещь! Если не ошибаюсь – а думаю, я не ошибаюсь, – странные загадки, связанные с этой книгой, начинают приобретать определенный смысл… хотя, уж конечно, не менее странный и вызывающий у меня гораздо больше беспокойства. Мое открытие было, как это частенько бывает, совершенно случайным: сегодня ночью я просматривал последнюю часть шестой главы, перевод которой я еще не закончил, когда заметил, что края листов с досадным упрямством слипаются между собой (раньше такое уже было, но я просто не обращал на это внимание). Я рассмотрел их получше: на вид они были обычными, но соединявшая их жидкая смесь еще не просохла.Я нахмурился, все больше нервничая. Внимательно перелистал каждую страницу шестой главы и абсолютно точно убедился, что последние из них вклеены в книгу недавно.Мозг мой обуревали гипотезы. Я вернулся к тексту и обнаружил, что «новые» куски совпадают с подробным описанием статуиМенехма. Сердце мое сильно забилось. Что означает этот бред?

Я отложил выводы на потом и закончил перевод главы. Потом, взглянув на череду яблонь в темноте сада за окном (уже ночь), я вдруг вспомнил о человеке, который, кажется, следил за мной и убежал, когда я его заметил… и то, как на следующую ночь мне показалось, что кто-то входилв мой дом. Я вскочил. Лоб мой был влажен, а в висках все быстрее стучали молотки.

Вывод, кажется, ясен: кто-то заменил страницы текста Монтала на другие, точно такие же, на моем собственном столе,и было это недавно.Должно быть, это кто-то, кто знает меня, по крайней мере знает, как я выгляжу, потому что он смог ввести в описание статуи поразительные подробности. А с другой стороны, кто мог бы вырвать страницы оригинального произведения и заменить их своим собственным текстом с единственной целью помучить переводчика?

Как бы там ни было, ясно, что теперь спать спокойно я не смогу. Да и работать спокойно тоже не смогу, потому что как мне узнать, чьепроизведение я перевожу? Хуже того: смогу ли я переходить от предложения к предложению, не думая о том, что, возможно, некоторые из них, а может, и все они – прямые послания таинственного незнакомца для меня?Теперь, когда во мне поселилось сомнение, как могу я быть уверенным, что другие фрагменты, из предыдущих глав, никак не связаны со мной?Литературная фантазия настолько двусмысленна, что не нужно даже нарушать правил игры: само подозрение,что кто-то их, может быть, нарушил, все ужасно меняет, все ставит с ног на голову. Будем же откровенны, читатель: нет ли у тебя иногда ошеломляющего ощущения, что текст, например, вот этот, который ты сейчас читаешь, обращается лично к тебе?И когда тебя охватывает это ощущение, разве не трясешь ты, моргая, головой и не думаешь: «Глупости какие. Лучше об этом забыть и читать дальше»? Суди же тогда, до какой степени дошел мой ужас, когда я абсолютно точно узнал, что часть этой книги касается меня,без всяких сомнений!.. Да, именно «ужас». Привык всегда смотреть на тексты со стороны… и вдруг – находишь себя в одном из них!

Значит, нужно что-то делать.

Для начала я приостановлю работу, пока дело не прояснится. И еще: попытаюсь поймать моего неизвестного посетителя…