Они решили провести разговор в раздевальне. Гераклес остановил Диагора, уже стремительно бросившегося навстречу Анфису, и дал ему клочок папируса.
– Здесь вопросы, которые ты должен задать. Говори лучше ты, так я смогу лучше изучить их ответы.
Пока Диагор читал, свирепый крик зрителей заставил их обернуться к палестре: один из панкратистов жестоко ударил своего противника головой в лицо. Можно сказать, звук было слышно во всем гимнасии: как будто груда сухих веток треснула под мощным копытом огромного зверя. Борец пошатнулся и чуть не упал, хотя, казалось, поразил его не удар, а удивление: он даже не поднял рук к изуродованному лицу – сперва смертельно побледневшему, потом исковерканному уродливым разрушением, как стена, поверженная ударами обезумевшего зверя, – а отступил назад с широко раскрытыми глазами, не сводя взгляда со своего противника, как будто тот сыграл с ним неожиданную шутку, в то время как четко очерченный каркас черт тихо расплывался под его нижними веками, и густая строчка крови выступала на губах и струилась из больших ноздрей. Несмотря на это, он не упал. Публика криками и оскорблениями натравливала его на соперника.
Диагор поприветствовал своего ученика и шепнул ему несколько слов на ухо. Оба они направились в раздевальню, а только что говоривший с Анфисом старик, тело которого почернело и сморщилось, напоминая огромный ожог, расширил ониксы очей, увидев Разгадывателя.
– Клянусь Зевсом и Аполлоном Дельфийским, Гераклес Понтор, ты здесь! – взвизгнул он голосом, дребезжавшим, будто его свирепо протащили по неровной поверхности. – Совершим возлияния в честь Диониса Бромия, ибо Гераклес Понтор, Разгадыватель загадок, решил посетить гимнасии!..
– Полезно иногда поразмяться. – Гераклес охотно ответил на его бурное объятие: он давно знал этого старого фракийского раба, ибо тот служил еще его семье, и Гераклес обращался с ним, как со свободным. – Приветствую тебя, о Эвмарх, и рад убедиться, что твоя старость все так же моложава.
– Еще бы! – Голос старика без труда перекрывал свирепый шум толпы. – Зевс удлиняет мне век и укорачивает тело. У тебя же, как вижу, растет и то, и другое…
– Хорошо хоть голова остается такой же. – Оба засмеялись. Гераклес оглянулся. – А где мой спутник?
– Вон он, рядом с моим учеником! – Эвмарх указал на них в толпе пальцем, увенчанным длинным, кривым, как рог, ногтем.
– С твоим учеником? Разве ты педагог Анфиса?
– Я был им! И да заберут меня Благодетельницы, если я снова им стану! – Эвмарх сделал апотропаическое движение руками, чтобы отогнать неудачу, которую приносит упоминание Эриний.
– Ты, похоже, сердит на него.
– И думаешь, напрасно? Его только что взяли в солдаты, и этот упрямец решил вдруг, что хочет охранять храмы Аттики, вдалеке от Афин! Его отец, благородный Праксиной, просил меня уговорить его изменить свое решение…
– Да ну, Эвмарх, эфеб должен служить Городу там, где это необходимо…
– О Гераклес, ради эгиды ясноокой Афины не шути с моими сединами! – взвизгнул Эвмарх. – Я еще в состоянии боднуть твое подобное винному одру брюхо моей крепкой головой! Там, где это необходимо?… Ради Зевса Кронида, его отец в этом году – притан Собрания! Анфис мог бы выбрать самое лучшее место службы!
– Когда же принял твой ученик это решение?
– Всего несколько дней назад! Я пришел как раз, чтобы попытаться убедить его хорошенько подумать.
– Времена меняются, меняются вкусы, Эвмарх. Кто теперь хочет служить Афинам в Афинах? Молодежь ищет нового…
– Если бы я не знал тебя так хорошо, – покачав головой, заметил старик, – то подумал бы, что ты говоришь всерьез.
Они протолкались сквозь толпу к входу в раздевальни. Гераклес сказал со смехом:
– Ты вернул мне хорошее настроение, Эвмарх! – Он опустил горсть оболов в сморщенную руку раба-педагога. – Жди меня здесь. Я ненадолго. Хочу нанять тебя на небольшую службу.
– Я буду ждать тебя так же терпеливо, как лодочник на Стиксе ждет прибытия новой души, – ответил Эвмарх, обрадованный неожиданным подарком.
Диагор и Гераклес стояли в небольшой комнатке раздевальни, пока Анфис усаживался на низеньком столе, скрестив ноги.
Диагор заговорил не сразу: сперва он молча полюбовался замечательной красотой совершенного, скупо очерченного лица юноши, обрамленного светлыми кудрями, зачесанными в изящную модную прическу. На Анфисе была лишь черная хламида, знак того, что он недавно достиг совершеннолетия и стал эфебом, но лежала она на нем слегка небрежно, неаккуратно, как будто он к ней еще не привык; сквозь неровные отверстия в одежде мягко и неудержимо светилась чистой белизной кожа. Его босые ноги яростно раскачивались, и это детское движение не вязалось с его новоиспеченным совершеннолетием.