– Один друг, – прервал его Гераклес. – Можешь поверить мне, он тесно связан с моим присутствием здесь, но не будем терять времени…
– Правильно, – согласился Менехм, – мне нужно работать. У меня заказ для знатной семьи из Скамбонид, и срока осталось меньше месяца. Да и другие дела… – Он снова зашелся таким же грязным, как его слова, порченым кашлем.
Внезапно он оставил свое занятие за столом – постоянно резкие, нескладные движения – и по одной из лестниц поднялся на помост. Гераклес очень любезно произнес:
– Всего лишь несколько вопросов, друг мой Менехм, и если ты поможешь мне, мы быстро все закончим. Мы хотим знать, знакомо ли тебе имя Трамаха, сына Мерагра, и Анфиса, сына Праксиноя, и Эвния, сына Трисиппа.
Менехм, собиравший на подиуме покрывавшие скульптуру простыни, остановился:
– По какой причине ты задаешь мне этот вопрос?
– О, Менехм, если ты отвечаешь на мои вопросы вопросом, как же нам закончить быстро? Идем по порядку: сейчас ты отвечаешь на мои вопросы, а потом я отвечу на твои.
– Я знаком с ними.
– По твоей работе?
– Я знаком со многими эфебами в Городе… – Он запнулся и дернул за простыню, которая никак не поддавалась. Терпения у него не хватало; в жестах читалась резкость борца; он воспринимал непокорность предметов как вызов. Он дал полотну две короткие попытки, будто предупреждая его. Потом сжал зубы, уперся ногами в деревянный помост и с грязным ворчанием дернул обеими руками. Издав такой шум, будто высыпали отбросы, и смешав бесплотные сборища пыли, простыня подалась.
Открытая в конце концов скульптура была сложной: она изображала человека, сидящего за заваленным свитками папируса столом. Незаконченное основание извивалось в бесформенном целомудрии девственного, не тронутого резцом мрамора. Фигура сидела спиной к Гераклесу и Диагору, и была так сосредоточена она на своем деле, что виднелась только макушка ее головы.
– Кто-нибудь из них позировал тебе? – поинтересовался Геракл.
– Иногда, – последовал лаконичный ответ.
– Однако, думаю, не все твои натурщики еще и играют в твоих спектаклях…
Менехм вернулся к столу с инструментами и готовил ряд разнокалиберных резцов,
– Я даю им свободу выбора, – не глядя на Гераклеса, буркнул он. – Иногда они делают и то, и другое.
– Как Эвний?
Скульптор резко обернулся. Диагор подумал, что ему нравится издеваться над собственными мышцами, как пьяному отцу – издеваться над детьми.
– Я только что узнал про Эвния, если ты к этому клонишь, – сказал Менехм; его глаза превратились в две неотступно следовавшие за Гераклесом тени. – Я никак не причастен к его припадку безумия.
– Никто этого и не говорит. – Гераклес поднял обе руки, как будто Менехм угрожал ему.
Когда ваятель снова занялся инструментами, Гераклес проговорил:
– Кстати, ты знал, что Трамах, Анфис и Эвний участвовали в твоих спектаклях тайком? Менторы в Академии запрещали им заниматься театром…
Оба костлявых плеча Менехма взметнулись вверх.
– Думаю, я что-то слышал об этом. Большего невежества мне видеть не приходилось! – И, сказав это, он снова в два прыжка поднялся по лестнице на помост. – Никто не в силах запретить искусство! – воскликнул он и с силой, почти не глядя, ударил резцом по одному из углов мраморного стола; в воздухе остался легкий мелодичный отзвук.
Диагор раскрыл было рот, чтобы возразить, но, казалось, передумал и делать этого не стал. Гераклес сказал:
– Они не боялись, что все раскроется?
Менехм обошел статую с озабоченным видом, будто ища еще один непослушный угол, чтобы его наказать, и ответил:
– Быть может. Но их жизнь не интересовала меня. Я предложил им возможность выступать хоревтами, вот и все. Они беспрекословно согласились, и видят боги, я был благодарен им за это: мои трагедии, в противоположность моим статуям, не приносят мне ни славы, ни денег, только удовольствие, и нелегко найти людей, которые захотели бы в них играть…
– Когда ты с ними познакомился?
Помолчав, Менехм ответил:
– Когда мы ходили в Элевсин. Я почитаю мистерии.
– Но твои отношения с ними делами веры не ограничивались, не так ли? – Гераклес начал медленно обходить мастерскую, останавливаясь и разглядывая статуи с тем ограниченным интересом, который мог бы проявить знатный меценат.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Я хочу сказать, о, Менехм, что ты их любил.
Разгадыватель стоял перед незаконченной фигурой Гермеса с кадуцеем, в дорожной шляпе-петасе и в крылатых сандалиях. Он прибавил:
– Как вижу, особенно Анфиса.
Он указал на лицо бога, в усмешке которого лучилась некая прекрасная порочность.