— Я обвиняю мою мачеху, Гермию, вдову Эпихара, вдову Ортобула, а также ее дядю Фанодема, в заговоре и похищении моего брата Клеофона сына Ортобула.
— И официально обвиняю, — подсказал Ферамен. Критон нахмурился.
— Это я и собирался сказать, — и он произнес традиционные слова: — Я официально обвиняю Гермию, вдову Эпихара, в подстрекательстве к убийству, а Фанодема, жителя Тиметад, — в убийстве. Посему запрещаю им участвовать в судебной и религиозной жизни города, касаться священной воды и вина, а также закрываю им доступ на Агору, в храмы и все священные места!
Итак, отныне Фанодему, как и его племяннице, запрещено появляться на Агоре. Нелегко ему будет заниматься делами, в том числе защитой Гермии (а теперь и своей собственной).
Критон и Ферамен повесили обвинение на деревянную ограду, рядом бестолково суетился Эргокл. Вокруг столпились люди, читая объявление и засыпая Критона вопросами и соболезнованиями.
— Что ж, мне больше незачем задерживаться, — раздался посреди гама громкий голос Эргокла. И правда, у него не было причин оставаться на площади. — Вы знаете, где меня найти, — бросил он Критону и зашагал к Стое Пойкиле мимо общественных герм. Вскоре его низкорослая фигура затерялась в толпе и среди телег, которые беспрестанно ездили по широкой дороге, переходящей в Панафинейский путь.
— Ужасно, как эти люди травят Фанодема, — сказал я Аристотелю. — Он ведь всего-навсего выполняет свой долг по отношению к племяннице, а тут это ужасное обвинение!
— Я не вполне понимаю, чего они добьются, начав судебное разбирательство, если только не представят очень убедительное доказательство похищения или смерти мальчика.
— В первую очередь — тело, тело несчастного. Без него невозможно начать дело по обвинению в убийстве!
— Не то чтобы невозможно. Теоретически суд может обойтись и без тела, но тогда на благосклонность присяжных и рассчитывать не стоит. Или нужно чем-то подкрепить обвинение — например, показаниями внушающего доверие свидетеля, который заявит, что видел, как несчастную жертву, скажем, сбросили в море.
— Какая ужасная смерть! Без погребения, а значит, душа не сможет переправиться через Стикс! Нет, я ужасно переживаю за участь Клеофона. И как странно, что Критон заключил союз с Эргоклом.
— Самое странное, что Эргокл заключил союз с Критоном.
— Я-то думал, Критон станет избегать его. Эргокл человек нехороший, злопамятный. Но, видимо, Критон счел, что лучше заплатить Эргоклу то, что он просит, пусть даже не по праву, и избавиться от головной боли. Так мне кажется. Тогда понятно, почему Критон снова обратился к Филину — ему понадобились деньги.
— Но как Эргокл умудряется ладить с Филином? Особенно учитывая, что сварливый коротышка по-прежнему убежден, будто имеет права на сикилийку или денежную компенсацию за нее.
— Должно быть, он уже отказался от своих притязаний, ибо Филин был там с ней, а Эргокл промолчал, — предположил я. — Марилла носит покрывало, словно свободная гражданка. Она рабыня, но иногда держится как свободнорожденная. В то утро, когда я пошел к Манто за сведениями, она тоже была в покрывале. Хоть и открыла лицо, когда обратилась ко мне.
— Марилла была в доме Манто? Ты меня удивил. Неужели прекрасная сикилийка там работает? Нет, не может быть!
— Нет-нет. Мы столкнулись в дверях, она сказала, что пришла за серебряной кастрюлей, которую одолжила поварихе Манто.
— Получается, Марилла знакома с Манто, иначе та не одалживала бы у нее кастрюли.
— Полагаю, ты прав. Но я говорю о том, что теперь Марилла повсюду сопровождает Филина, одетая как знатная госпожа. Словно Ортобула и вовсе не было. Полагаю, она стала любовницей Филина. Но поскольку Марилла — рабыня, а не свободнорожденная, она не гетера, а, скорее всего, наложница, — я задумался. — Как странно, что Филин и не думает скрывать страсть к простой домашней рабыне! Он так красив и высокороден, да к тому же богат, мог бы найти себе выгодную партию.
— Да, но, Стефан, — возразил Аристотель нерешительно, что было ему совершенно несвойственно, — женщина же очень красива, их связь, похоже, долговременна. А брак — штука непростая и не всегда приносит такое же удовлетворение.
— Это верно, — согласился я, вспоминая публичный дом и прекрасные груди Фрины, выставленные на всеобщее обозрение.