— Не могу поверить, что она здесь живет! — Аристотель поморщился.
— Нет-нет, не то, чтобы живет, — отозвалась Марилла. — Подзапустила она дом, правда? Фу. Смотрите, дохлая крыса. Не могли бы вы ее выбросить?
Я повиновался, хоть и весьма неохотно. Но не мог же я заставить Мариллу, ведь она чужая рабыня. А сидеть в одной комнате с огромным полуразложившимся телом грызуна, источающим тошнотворный запах, мне совсем не улыбалось.
— Прибирать в доме — не по моей части, конечно же. У Ликены есть для этого собственный раб. Прошу, садитесь. Вот два хороших кресла, — и Марилла проворно смахнула с них пыль.
— Мы знаем, о каком рабе ты говоришь, — сказал я. — Верзила с клеймом. Он сейчас ищет Ликену, чтобы передать ей нашу записку.
Марилла сновала по комнате, пытаясь придать ей хотя бы видимость уюта. Кресла, по крайней мере, были чистые. Она поставила между нами небольшой столик, который быстро протерла.
— Я прихожу, — повторила она, — только чтобы забрать письма для Ликены. Ее раб не умеет читать. Ей время от времени приносят записки от любовников, и она, ясное дело, старается их не пропускать. Это же ее хлеб.
— Куда она уехала? — прямо спросил я.
Марилла рассмеялась звонким, словно колокольчик, смехом.
— Ликена? На этот раз? Ой, наверное, в Коринф. Но она сюда еще наведается. Она не хочет терять старых поклонников, а вдруг пригодятся?
Эта милая болтовня так не вязалась с разлитым в воздухе смрадом, что мне стало не по себе. Я встал и пошел в угол, откуда, казалось, исходило все зловоние.
— Великий Геракл! — вскричал я. — Тут какой-то вонючий тюфяк! Почему ты его не сожжешь? Не выкинешь?
Аристотель быстро подошел ко мне.
— На стенах — следы рвоты, — тихо проговорил он. — Кому-то было плохо. Необыкновенно плохо.
— Ой, — с отвращением сказала Марилла. — Это, наверное, раб Ликены. Здоровый, как бык, ест, как лошадь, и пьет, как варвар, вот его и стошнило. Вообще-то, он спит снаружи. Я же велела ему выкинуть этот тюфяк и сжечь. А лентяй, видно, просто заменил солому и ткань, и теперь дрыхнет на нем сам! Ему полагается спать в сарае, но, вероятно, когда начались дожди, он внес эту гадость в дом.
Она подошла к нам и, поморщившись от омерзения, взглянула на тюфяк.
— Надо сжечь его, я же говорю. Я займусь этим нынче ночью.
Но тут Аристотель с силой сжал ее руки.
— Нет, госпожа Марилла, такое объяснение нас не устроит. Стефан, будь любезен, вынеси отсюда эту подстилку.
Я повиновался, с трудом сдерживая рвоту, а Аристотель мягко, но решительно усадил Мариллу в кресло. Когда я вернулся, он кивком попросил меня закрыть дверь, что я и сделал, правда, не без сожаления.
— Ну вот мы и докопались до правды, — сурово молвил Аристотель. — И все необходимые улики налицо. Мы видели следы на подстилке, здорового человека так рвать не будет. От тюфяка пахнет цикутой. Мы находимся там, где встретил свой конец Ортобул!
— Откуда же мне об этом знать? — возразила Марилла. — Даже если здесь и правда кто-то умер, я при чем? Хозяйка дома — Ликена.
— Да. Ликена. Но какая Ликена? Черноволосая кареглазая куртизанка, женщина, которая давным-давно уехала в Византию? Или новая Ликена? С шелковистыми кудрями и серыми глазами? Очень красивыми глазами. — Аристотель смотрел на нее с состраданием, чуть ли не с нежностью. — Что здесь? — Он открыл ее котомку — небольшой мешок с завязками, в котором обнаружились скромные наряды, а прямо сверху лежал черный пышный парик: кудри так и лезли во все стороны. Аристотель вынул его из котомки и поднял. — Парик. Египетский, нет? К чему он женщине с такими красивыми медовыми косами? Женщине, которая носит одежду из сикилийских и финикийских тканей — наряды прекрасных дочерей Сидона.
К моему большому удивлению, при звуках этого мягкого голоса по липу женщины заструились слезы.
— Что за создание! — неприязненно сказал я. — Она убила своего господина, убила Эргокла, а теперь надеется разжалобить нас слезами.
Марилла с достоинством поднялась, стряхнув руку Аристотеля.
— Это ужасно. И… позор какой! — Она стала пунцовой. — Прошу вас, позвольте мне выйти! Мне срочно нужно в уборную!
— Нет, во двор мы тебя не пустим, — ответил Аристотель. — Ты разве не можешь сделать свои дела где-нибудь здесь?
Красная, почти готовая разрыдаться, Марилла пошла в крохотную уборную, отгороженную от комнаты занавеской, взяв с собой большую, вместительную посудину. Мы караулили. Несчастная женщина, пережившая такое волнение, не могла больше сдерживаться и обильно помочилась. Вскоре она вышла из уборной и направилась к двери, держа в руках посудину, в которой плескалась зловонная жидкость.