— Мне и самому приходило это в голову, — признался я Аристотелю.
— Разумеется. Мне тоже.
— Критон опасен?
— Не исключено. Каким бы ни был Критон в нормальном состоянии, жестокость, которую он проявил по отношению к Гермии на рыночной площади, свидетельствует о помрачении рассудка. Но, честно говоря, Стефан, когда убиваешь, самое сложное — избавиться от тела. Трупы, доверенные рекам и обочинам дорог, часто находят. Это останавливает многих потенциальных убийц. Я узнавал, Критон никуда не уезжал из Афин.
Сначала казалось, что исчезновение Клеофона может настроить людей против Критона, а также против красавца Филина. Последний имел полное право сетовать на людскую несправедливость. Он сделал все, чтобы поддержать осиротевшего Критона, а в результате оказывался его сообщником, по крайней мере, в глазах тех (главным образом это были сторонники благочестивого Фанодема, дяди Гермии), кому нравилось думать, будто старший сын покойного Ортобула велел похитить (а то и вовсе убить) нежелательного свидетеля — собственного брата. Как бы то ни было, мы явно недооценили изобретательность Критона и его клики. На второй день после пропажи мальчика они собрались и пустили поистине великолепный слух. По этой новой версии, за подозрительным исчезновением стояла Гермия. Но зачем ей это понадобилось? Ведь юный Клеофон так явно поддерживал мачеху. А затем, объясняли друзья Критона, что сторонники Гермии прекрасно понимали: едва мальчика станут всерьез допрашивать на втором слушанье, ему, что бы он там ни чувствовал и ни считал, придется сказать правду. Эта правда неизбежно повредит Гермии, хотя он сам может желать обратного. И тогда сторонники Гермии похитили ребенка.
— Не стану утверждать, что мы это знаем, — говорил Филин, красиво, как и все, что он делал. Статный, изысканно одетый, недавно подстриженный, этот человек был хорош и при требовательном свете утреннего осеннего солнца, и при свете ламп в доме Трифены, где он стоял возле прекраснейшей женщины Афин. Филин отвечал зевакам, собравшимся в Стое Пойкиле, и его глубокие голубые глаза выражали скорее упрек, нежели гнев.
Я был немного удивлен, что после сцены на Агоре, когда Критон прилюдно обвинил Филина в прелюбодеянии, он, похоже, помирился со старым другом отца. Ибо Филин говорил «мы» с самым непринужденным видом. Что же заставило Критона-мстителя изменить свое мнение о Филине? Как очаровательный Филин сумел вернуть расположение Критона?
— Просто мы знаем, что наше обвинение справедливо, — продолжал Филин, — а потому есть причины полагать, что Фанодем и его племянница Гермия предвидели свое поражение. Оно неминуемо, если Клеофона станут тщательно допрашивать. Какие бы чувства ни испытывал бедный мальчик, его ответы лишь поддержали бы нашу историю, ибо в ней — истина. У Критона нет причин страшиться второй продикасии, напротив: есть все основания ждать ее с нетерпением. Какое странное совпадение: вторая продикасия вот-вот начнется, а мальчик бесследно исчез!
Видя, как упорно Филин поддерживает обвинение Критона против мачехи и с какой готовностью он нападает на Гермию (по крайней мере, словесно), Критон поверил, что Филин не совершал прелюбодеяния, — иного объяснения не находилось. Что до Филина, он проявил истинное великодушие, простив юношу. Поддержка столь зрелого и высокопоставленного гражданина придавала вес обвинениям Критона, и число его сторонников росло, в основном — за счет противников македонцев.
Однако была в Афинах и другая партия, состоящая по преимуществу из женщин и стариков, которые считали, что Гермия действительно способствовала исчезновению своего младшего пасынка, но в благих целях. По их версии, она не могла допустить, чтобы мальчик подвергался такой невыносимой пытке. Поэтому она снабдила его деньгами и отправила подальше от Афин, избавляя от необходимости свидетельствовать на суде и видеть ее казнь.
Это казалось чистой воды фантазией, хотя говорившие явно сочувствовали Гермии и Клеофону. Все же здесь было какое-то разумное зерно: к исчезновению Клеофона — если только он и правда исчез, а не погиб — несомненно, приложила руку женщина, скорее всего — Гермия. Я придерживался именно такого мнения и подозревал, что Аристотель думает так же.
— Как жаль, что ты не можешь сам допросить Гермию, — сказал я.
— Полагаю, мог бы, — неуверенно ответил он. — По крайней мере, увидеть ее. Как ты знаешь, с Гермией желает говорить Эргокл. Такая беседа должна проходить в присутствии свидетеля, достаточно ясно мыслящего, чтобы запомнить и повторить все сказанное. Конечно, это не может быть родственник, поэтому Фанодем отпадает. Я подхожу почти идеально. Сторонники македонцев не станут возражать, а противникам в данном случае все равно. Им только на руку, что свидетелем будет человек выдающийся, но при этом не гражданин. Не имеющий права голоса. Они не хотят, чтобы высокопоставленный афинянин допрашивал Гермию вне судебного разбирательства. Такое должно происходить лишь во время слушаний, в присутствии Басилевса.