Филин отвернулся от грубияна, но Эргокл придвинулся к ним с Критоном, повторяя:
— Мне нужно купить рабыню — всего одну.
— Не трать деньги на рабынь, — посоветовал ему какой-то гражданин с кислым выражением лица. — Лучше удовлетворяй свои нужды в публичном доме. Там и то меньше глупости и низкого коварства, которыми буквально дышал сегодняшний спектакль.
— Вы должны, — сказал Эргокл, — нет, мы должны позаботиться о том, чтобы в деле Гермии не повторилось ничего подобного. Никаких обманов-уговоров! Пусть это будет настоящий суд над убийцей, пусть афиняне докажут, что они мужчины.
Это мнение разделял не только Эргокл.
— Позор! Это совершенно непозволительно, — произнес рослый мужчина, который, судя по его манере, явно привык повелевать. — Гиперид превзошел самого себя. Какая пошлость!
— Срам, да и только! Плакать перед всеми, рассуждать о любви! — согласился другой, свирепо хмурясь. — Такое сумасбродство порочит доброе имя Афин.
— Нужно побеседовать об этом с Ликургом, — твердо сказал рослый гражданин. — Мы подготовим предложение к следующему заседанию Экклесии и навсегда запретим подобные неуместные представления. Мы обязаны принять новый закон: просителю запрещается проявлять эмоции. Слезы, не говоря уже о громком плаче, лишают права продолжать речь. А еще защитник не должен состоять в любовной связи с подсудимым.
— Разве можно запретить мужу представлять интересы жены? — с сомнением спросил его друг. — Как бы тут не возникли осложнения, ведь защищать свою супругу — естественно для мужчины.
— По крайней мере, это должно касаться содержателей наложниц и покровителей шлюх.
— Наш долг, — сказал подошедший мужчина, — позаботиться о том, чтобы достоинству Афин никогда больше не наносили подобных оскорблений. Можно подумать, суд Ареопага — это общественная баня! Нет, решено, мы примем такой закон: всем участникам суда строго запрещено обнажаться!
Пока сердитые граждане обменивались мнениями, мы медленно спускались с Ареопага к Агоре по Элевсинской дороге, идя по которой (только в противоположном направлении) верующие попадают в священный Элевсин. Проходя мимо афинского храма Деметре и Коре, я взглянул на огромную, величавую статую богини. Она казалась столь доброй и щедрой, что я не мог не задаться вопросом, как эта нежная мать и великодушная покровительница рода человеческого может быть кровожадной и скорой на расправу? Зачем посылать людям горе, подобное которому пережила она сама? Но, без сомнения, Эвримедонт и его сподвижники нашли бы достойный ответ.
Когда мы спустились с холма и пришли на Агору, все, начиная с мелких торговцев зеленью и хлебом, возбужденно обсуждали последние новости. Проголодавшись после утренних событий, некоторые из нас остановились у прилавков; надо думать, торговки хлебом, скорчившиеся у своих печей, выручили сегодня немало. То тут, то там виднелись группки проституток, которые были вне себя от радости, что Фрина спасена. Конечно, в их словах не было и следа того недовольства, которое буквально распирало граждан, обдумывающих новые законы.
— Хвала Афродите! — восклицали все.
— Я пообещала богине свое лучшее украшение, если она спасет Фрину, — сказала какая-то девушка. — И теперь я отдам самое-самое лучшее! Ибо каждый мог лицезреть красоту и могущество нашей любимой богини.
— Я тоже молилась все утро, — сказала другая, и я вспомнил, что видел ее у Трифены. — А как это великодушно со стороны Фрины — ни словом не обмолвиться об остальных! Она всегда была доброй и благородной. Вот боги и пощадили ее! Хвала Деметре и Коре! Хвала Афродите и Эросу!
— Эросу, о да, Эросу! — почти с юношеским пылом воскликнул пожилой мужчина. Его приятное, еще не тронутое морщинами лицо сияло, словно к нему только что снизошла богиня красоты и радости. — Мне было видение, — сказал он своему спутнику, когда они остановились возле прилавка, чтобы перекусить хлебом и оливками. — Все изваянные мной женские фигуры были одеты. Даже статуя, которую безумный кузнец задушил золотом, — даже она ничто по сравнению с тем, что я сделаю теперь. Если отпущенных мне дней хватит, чтобы воплотить в жизнь этот замысел, я сотворю чудо. Я создам новую статую, совершенно новую, в честь Фрины. Из самого лучшего мрамора высеку я Афродиту, обнаженную, а Фрина будет моей натурщицей.
— Ох, Пракситель, — с набитым ртом возразил его спутник. — Ни один афинянин не купит статую, которая так оскорбит великую богиню.