— Это не оскорбление, а великая честь. Совершенная красота предстанет во всем своем блеске. Думаю, я смогу найти покупателей. В недавно освобожденных и стремительно богатеющих греческих городах на побережье Азии большой спрос на творения афинских мастеров. В храм на острове Кос нужна статуя.
— Обнаженная! — фыркнул какой-то мужчина, который беседовал со своим другом возле лавки кожаных изделий. — Показывать обнаженное женское тело, словно мы животные или варвары! Нагая женщина посреди афинского собрания — позор!
— Да, — согласился его собеседник, вертя в руках кожаную сандалию. — Бесстыдство. Наверное, ее нужно наказать. Хорошенько отшлепать.
— Я думал, что умру от возмущения, — заявил первый брюзга. — Просто умру на месте, когда Фрина обнажила грудь — обе, полностью — среди бела дня, на глазах у всех!
— И ягодицы, — добавил второй. — Надеюсь, ты как следует рассмотрел ее зад. Очаровательный! Воплощенная элегантность!
— Этот суд, — вмешался в разговор властный гражданин плотного телосложения, — этот суд над Фриной превратил Афины в посмешище. И чего ради? — он всплеснул руками, словно в горьком изумлении. — Чего ради, я вас спрашиваю? Ради кучки дырок, выставленных на продажу? Гиперид, который развел сопли из-за шлюхи, залил слезами свою седую бороду! Отвратительно. Мы должны загладить эту досадную ошибку правосудия, позаботившись о том, чтобы Гермия-отравительница получила по заслугам. Видит Зевс, нельзя терять рассудок из-за каждой женщины! Гермия не должна избежать законного возмездия!
— Но, — возразил Феофраст, который только что подошел, — я не вижу здесь логики, если только два этих дела не связаны друг с другом.
— А кто тебя спрашивал? — отрезал плотный гражданин, наградив непрошеного собеседника недружелюбным взглядом. — Я отвечу, хоть и не уверен, что ты этого заслуживаешь. Связь в том, что Гермия — еще одна дурная женщина.
— Кроме того, — прибавил мужчина с окладистой, черной бородой, — вы не должны забывать, что Гермия, как и ее первый муж, поддерживает македонцев, наших врагов.
— Но Фрина не особенно благоволит македонцам, — с улыбкой заметил Феофраст.
— Она родом из презренной Феспии. Все феспийцы — змеи. Живут среди своих убогих полей-огородов и завидуют жителям больших городов. Феспийцы участвовали в разгроме Фив, который учинил Александр. Но, повторяю, кто тебя спрашивал?
— Осторожно, — пихнул его локтем плотный гражданин. — Вокруг полно македонцев.
Он бросил красноречивый взгляд в сторону Аристотеля. Феофраст передернул плечами и присоединился к нам.
— Какие страсти, — бросил он и довольно сурово посмотрел на Основателя Ликея. — Не ты ли, о Аристотель из Стагира, надоумил Гиперида сделать это — обнажить женщину?
— Не считаю нужным отпираться. Положение требовало решительных мер.
— И ты, простой ритор, посоветовал ему рыдать и неистовствовать столь возмутительным образом? О Аристотель, — я едва верю собственным ушам! Ты изменил Разуму. Ты, который учил нас презирать людей, легко поддающихся влиянию «дешевых страстей и трескучих фраз», — это ведь твои слова. Кто бы мог подумать, что ты встанешь на сторону эмоций, любви к сенсациям, полного отсутствия разума? Вопиющего бесстыдства, противоречащего всем принципам афинской Конституции! Никогда в жизни я так не удивлялся!
Аристотель выслушал эту отповедь, сохраняя полную серьезность, но с ответом не спешил. Мы воздержались от дальнейших разговоров, поскольку (как запоздало понял Феофраст) со всех сторон были окружены людьми. После долгого стояния на одном месте мне была необходима хорошая прогулка, и я предложил немного проводить Аристотеля и Феофраста, которые направлялись в Ликей. Кроме того, пока Феофраст был настроен критически, присутствие третьего лица казалось нелишним.
Когда мы выходили из города сквозь ворота Диохара, нам встретился человек — точнее говоря, этот человек нагнал нас. Похоже, он бежал и, будучи в преклонных летах, совсем запыхался. Он не принадлежал к числу моих друзей или друзей Аристотеля, и все же казался смутно знакомым. Морщины, избороздившие чело, усталый взгляд, бледность, бесстрастное выражение, за которым страдальцы пытаются спрятать душевную муку… Да, теперь я его узнал. Дядя Гермии, Фанодем.
— Ох, господин! — кряхтел он. — Ох, господин!
— Да? — мягко отозвался Аристотель. — Не спеши, отдышись. А потом прогуляйся с нами.
— Нет времени, — сказал тот, еще не вполне восстановив дыхание и, тронув Аристотеля за локоть, кивнул на темный угол между воротами и выступом городской стены. Не далее чем сегодня утром Аристогейтон упоминал такие уголки, неизменно грязные и дурно пахнущие, но зато обеспечивающие относительную защиту от посторонних глаз. Загороди мы с Феофрастом Аристотеля и Фанодема, они могли бы говорить, совершенно не опасаясь, что их подслушают случайные прохожие.