— Почему нет? — спросил я.
— Потому что Фрина — это образ, символ и симптом. Ее смерть стала бы всенародным зрелищем. Уничтожив эту женщину, не в меру распетушившиеся патриоты со своими религиозными сторонниками во главе с Эвримедонтом преисполнились бы гордости и сознания собственного могущества. С чем можно сравнить такую метаморфозу? Это все равно что… О! Все равно что младенец, который за одну ночь превратился в грозного воина с мечом. Такие вещи происходят очень быстро. И тогда эти люди, неожиданно дорвавшись до власти, смогли бы беспрепятственно обвинять граждан и прочих афинян в святотатстве, а то и просто угрожать, что подобное обвинение будет предъявлено. Любого — к примеру, человека, излишне тепло относящегося к Македонии, — можно поставить на колени таким образом. Начни олигархи убивать — их уже не остановишь. Правление Тридцати Тиранов — яркий тому пример.
— Значит, — сказал Феофраст, по-прежнему неодобрительно, — ты оправдываешь сегодняшнее тошнотворное зрелище, которое стало возможным не без твоего участия? Гражданин, разменявший седьмой десяток, рыдает над своими убеждениями! Признавайся, какую именно роль ты сыграл в этом позоре.
— В назначенное время я встретился с Гиперидом. Это было краткое свидание, полное недоверия и неприязни как с моей, так и с его стороны. Гиперид едва ли питает ко мне большую любовь, учитывая то, что он оскорбил меня до глубины души, и прекрасно об этом знает. Он, однако, был сильно опечален и мог думать лишь об участи Фрины — женщины, которую он, можно сказать, обожает, с которой его связывают радости ложа и узы дружбы.
— Для него эта женщина — явно нечто большее, чем просто порна.
— Гиперид не лгал, говоря, что за самого себя молил бы с неменьшей страстью. Он пошел бы на все, лишь бы спасти ее. Образ человека с киркой, атакующего чудесную статую — это моя находка. Думаю, вспомнив нанесенное мне оскорбление, он понял иронию — или еще поймет. По крайней мере, он не погнушался воспользоваться этой идеей.
— Но одно дело — говорить о статуе, и совсем другое — срывать с женщины одежду!
— Помнишь, Стефан, в начале прошлого лета — еще до этого ужасного случая — я придумал для Гиперида линию защиты одного человека, обманутого продавщицей духов и косметики: а именно, продемонстрировать ее прелести, чтобы судьи поняли, как она заставила бедолагу подписать фальшивый договор. И теперь я предложил ту же стратегию, но для достижения прямо противоположного эффекта. Но только если не останется иного выхода. Помните это. Я посоветовал обнажить Фрину и вознести хвалу Афродите. Именно так он и поступил, когда стало ясно, что дело почти проиграно.
— Вот так поборник разума и справедливости! О Аристотель, выходит, Гиперид — всего-навсего покорный актер, а ты — хорег, которого мы должны благодарить за этот спектакль!
— Но спектакль удался на славу! — вставил я. — Как мне повезло с местом! Многие ушли с этого суда довольными.
— Аристотель, скажут ведь, что ты попросил Гиперида сорвать покрывало… нет, сорвать одежду с его наложницы, просто потому, что хотел хорошенько ее рассмотреть.
— Погоня за личной выгодой — последнее, в чем меня можно обвинить, — возразил Аристотель, — ибо я вынужден был стоять далеко позади, да и глаза мои уже не те, что прежде. Но я осмелюсь согласиться со Стефаном: многие ушли с суда в замечательном расположении духа.
— А многие — нет, — ответил Феофраст. — Этот спектакль не имеет ничего общего с правосудием. Как, хотел бы я знать, наши судьи объяснят вынесенный вердикт супругам?
— Казнь женщины тоже не имела бы ничего общего с правосудием, — стоял на своем Аристотель. — Фрина совершила глупость, и рациональные доводы — как в деле Эсхила — были правильной линией защиты.
— Но ты, Аристотель, должно быть, и сам видишь одно досадное следствие этого суда, — не мог не сказать я (очевидно, критичность Феофраста оказалась заразной). — Нежданная победа Фрины настроила всех против Гермии.