Другая причина, побудившая Фукидида высказываться соответствующим образом, заключалась в том, что, по мнению исследователей, он, будучи ревностным почитателем Перикла, стремился представить его как проницательного деятеля, способного предвидеть неизбежность войны. Здесь, как говорится, комментарии излишни. Оценка Фукидидом Перикла, как выдающегося государственного деятеля, общеизвестна, но она не дает основания говорить о преклонении перед ним историка, тем более что отношение Фукидида к политической форме правления в Афинах во время Перикла решается в литературе далеко не однозначно.
Только в одном случае ученые близко подошли к правильному решению вопроса, но говорят об этом мимоходом и с большой долей скептицизма по отношению к Фукидиду. Они отмечают, что Фукидид, веря в свойство человеческой природы повториться когда-либо в будущем в том же самом или подобном виде, стремился показать действие наиболее общих законов, определявших поведение людей. Однако исследователи тут же указывают, что хотя в силу этих причин многие сравнивали Фукидида с современными историками, он гораздо менее современен, чем Геродот.
Это замечание находится в тесной связи с популярной в западной историографии античности историко-философской теорией Колингвуда, согласно которой «Фукидид не был последователем Геродота в развитии исторической мысли. Он был человеком, у которого историческая мысль Геродота оказалась задавленной антиисторическими мотивами»[272]. Главное доказательство антиисторизма Фукидида Колингвуд, а вслед за ним и Кэген видят в речах историка, в которых, как они считают, больше выдумки, чем истории[273]. Здесь не место рассматривать сложную проблему особенностей речей у Фукидида; вместе с тем мы должны указать, что существует немало серьезных работ, в которых эта проблема решается совершенно иначе[274]. Несомненно, составителем речей был сам историк. Однако не следует отвергать его замечание о том, что, составляя речи, он держался возможно ближе общего смысла действительно сказанного (Thuc., I, 22, 1). Подтверждением этой мысли могут служить «заготовки» многих речей, сохранившихся в VIII книге (например: Thuc., VIII, 53, 1; 3; 55, 2; 86, 3).
Но даже если мы согласимся с тем, что риторика в значительной степени снижала достоинства греческой историографии (правда, ее всевластие над ней окончательно определилось только в IV в. до н. э.), тем не менее нельзя не признать значения речей у Фукидида для характеристики взглядов историка и его представлений о политической позиции соответствующих ораторов и политики государств, от имени которых они выступали.
Что же касается исторической концепции Фукидида, то она характеризовалась рядом важных теоретических положений, которых не могло быть (и не было) у Геродота и без которых было бы немыслимо возникновение современной европейской историографии. Если Геродота интересовали прежде всего сами события и он обращался к чувствам людей, то Фукидид воздействовал на их разум и интересовался закономерностями, обусловившими эти события[275]. Развиваемые Фукидидом идеи причинности и законосообразности, согласующиеся с его рационалистическим в своей основе мировоззрением, — это, пожалуй, и есть самое важное, без чего суждение Фукидида о причинах Пелопоннесской войны невозможно понять. Если мы признаем Пелопоннесскую войну как результат закономерного процесса развития отношений между полисами, то тогда не обнаружим никакого противоречия между общим выводом Фукидида и его анализом конкретных исторических данных.
Проводя различие между истинной причиной войны и теми причинами, о которых с обеих сторон говорилось открыто, Фукидид тем самым утверждает, что Пелопоннесская дойна явилась результатом взаимодействия главной внутренней и второстепенных внешних причин. Этой диалектики причинно-следственных связей либо не понимают, либо ее отвергают некоторые современные интерпретаторы Фукидида.
Под главной, или внутренней, причиной Фукидид понимал укрепление могущества Афинской державы. Эту проблему, как мы видим, Фукидид решает, исследуя в своей книге целый ряд факторов, способствовавших усилению Афин. Саму идею возникновения Афинской морской державы Фукидид превращает в один из узловых вопросов греческой истории[276]. В этой связи мы считаем неправильным противопоставлять период 445—435 гг. до н. э. предшествующему времени 478—446 гг. до н. э., как это делает ряд ученых. Во-первых, вся античная традиция, начиная с Фукидида (Thuc., I, 66), считала Тридцатилетний мир не более чем перемирием, и события последнего предвоенного десятилетия Фукидид не отделял от предшествовавшего периода, в рамках которого рассматривал рост афинского могущества. Во-вторых, как мы уже пытались показать выше, примеры экспансии Афин во время этого десятилетия тоже имели место, так что и после заключения мира Афины не прекращали расширять могущество своей державы. В-третьих, консолидация Афинской империи хотя и не предусматривала широкомасштабной завоевательной политики, тем не менее была направлена на усиление афинской гегемонии, что в любом случае не могло не вызывать опасений у Спарты и ее союзников.
274
О значении речей, передаваемых Фукидидом, и отражении в них мыслей ораторов см.: Fritz К. von. Die griechische Geschichtschreibung. Bd. I. Berlin, 1968. S. 620 ff.; Ste Groix G. Ε. M. de. The Origins... P. 7 ff.; Arnold P. The Persuasive Stuff of Debates in Direct Speech in Thucydides // Hermes. 1992. Bd. 120. P. 44 ff.; ср.: Dover K. J. Thucydides // GR. 1973. Vol. 7. P. 21 ff.; Städter P. A. The Speeches in Thucydides. Chapel Hill, 1973.
275
Критические замечания по поводу рассуждений Колингвуда об антиисторизме Фукидида высказал Фролов: Фролов Э. Д. Факел Прометея. Очерки античной общественной мысли. Л, 1981. С. 136.
276
Beyer R. Das Proömium des Thukydides. Marburg, 1971. S. 47; Немировский А. И. У истоков исторической мысли. Воронеж, 1979. С. 58 слл.