Большинство людей склонны помнить прекрасное прошлое, старое доброе время, что было до поры, как дела пошли плохо. Эксцентричный англо-ирландский ученый Дж. П. Магаффи писал в 1884 году:
Когда в Греции появятся железные дороги, сотни людей увидят красоты и памятники и порадуются, что их страна наконец стала доступнее для путешествий… подлинное очарование уйдет в прошлое. Больше не будет поездок верхом на заре через апельсиновые и лимонные сады, где на земле лежат спелые плоды… Больше не будет зрелища пылающего востока за седым серебром покрытых росою лугов, не будет заросших травами склонов, где розовые цветки ветреницы, еще во власти ночных грез, силятся поднять свои головки и раскрыть глаза, встречая солнце… больше не встретить змею и черепаху, орла и грифа, всех тех, кто населяет сейчас эти безлюдные южные места.
Возразить нечего.
«Старые Афины»
Афиняне любят вспоминать о «старых Афинах». Существует целая категория ностальгических песен: «Встреча в Афинах», «Афины и снова Афины», исполняемых замечательной Софией Вембо, «Афины в ночи», «Афинское танго», «Прекрасные Афины» и знаменитые «Афины» — песня Маноса Хадзидакиса на слова Ника Гацоса. Во время карнавала в тавернах Плаки можно услышать, как люди хором, от всей души поют эту песню.
Писатель Фанасис Петсалис-Диомедис уловил это настроение, когда в 1964 году описывал свое детство конца XIX века:
Я родился в Афинах, когда Афины насчитывали 150 000 жителей. Лошади таскали трамваи по улице Стадиу, сворачивали на площадь Конституции и ползли в гору по улице Филэллинон. В полдень молочник проводил своих коз и доил их перед дверью нашего дома. Поздним вечером на углу улицы появлялся человек с длинным шестом, вставал под газовым фонарем и одним-двумя ловкими движениями зажигал газ, который светил бледным сине-зеленым огнем в гаснущем оранжевом свете уходящего дня…
Когда я родился, пастухи из окрестных деревень, помахивая хворостинами, пасли индюков и индюшек перед дворцом и на улице Гермеса. Никакого кино не было. Только что появились первые автомобили…
В то время Афины утопали в грязи зимой и были засыпаны пылью летом. При малейшем дуновении ветра пыль поднималась тучами, и нередко Афины стояли в короне из пыли. На закате эта пыль становилась золотисто-красной и мало-помалу, по мере того как заходило солнце, принимала классический лиловый цвет. Это был апофеоз города — так называемая лиловая корона…
Я родился в Афинах в то время, когда каждый знал каждого как самого себя — и это не преувеличение, ибо кто же знает самого себя? Где бы вы ни шли, где бы ни проходили, каждый был вам знаком, так что вы приветствовали его, приподнимали перед ним шляпу, останавливались перемолвиться словечком, как в маленьком провинциальном городке.
Я, должно быть, выгляжу в глазах современных афинян доисторическим созданием, пришельцем из палеолита.
Тем, кто предается ностальгии по старому городу, приводят в пример оборотную сторону тогдашней жизни. Ведь тогда существовали и суровые, бедные Афины пригородов и «живописные» жилые кварталы, воспетые Эммануилом Роидисом, автором скандального романа «Папесса Иоанна» (1866) и сборника статей «Прогулки по Афинам», опубликованного в 1890-х годах. Роидис критиковал открытые сточные ямы, запахи, антисанитарию, пыль и мясников, держащих прилавки прямо на тротуарах, так что прохожим приходилось протискиваться между кровавыми овечьими тушами. Контраст между яркими фасадами магазинов и кафе и скудным их содержимым составлял сущность потемкинской деревни, которую представляли собой Афины при подготовке к Олимпийским играм 1896 года. Обе картины были реальны — живописное очарование и бедность и грязь.
Оглядываясь назад, можно смело признать, что период с конца XIX века до начала Первой мировой войны носил налет очарования. Эллен Босанке, жена директора Британской школы в Афинах того времени, писала:
Город апельсиновых деревьев и фиалковых клумб, новеньких беломраморных домов за очень старыми темными соснами, частных садиков, скромно окружавших центральную пальму. Улицы города, изрытые зимними потоками, каждую весну терпеливо восстанавливались заново. Вверх и вниз по улицам изредка проезжал шумный трамвай, который тащили четверо или пятеро маленьких, жилистых лошадей. В погожие дни лошади были белые; красными, синими и оранжевыми они бывали в дождь, когда краска смывалась с их попон. Были повозки плебейские, с полотняным верхом, белым, как простыня, а кроме них — патрицианские ландо, которые медленно тянули крупные британские лошади. Были и торговцы с осликами, на которых они навьючивали свои короба с окошками. Попадались мальчишки-чистильщики обуви, одетые в серые хлопчатобумажные рубахи, и люди, катившие тачки с посыпанными кунжутом рулетиками, продавцы йогурта с блестящими кувшинами холодного, кислого овечьего творога. Был и поезд, который трясся, пыхтел и свистел от Кифиссии, приезжал и останавливался под четырьмя почти библейскими пальмами. Еще были голубизна и серебро королевских ливрей, накрахмаленные фустанеллы[4] и украшенные красными кисточками ботинки конной гвардии. Была залитая солнцем центральная площадь с семейными празднествами, которые собирались вокруг маленьких железных столиков, — дети в нелепых карнавальных костюмах и праздничный верблюд, который на углу, у винной лавки, внезапно распадался на двоих мучимых жаждой мужчин. Были крестьяне, бродившие вокруг города в ярких албанских одеждах, и фермеры в раскрашенных телегах, был и современный театр, построенный и опекаемый королем, и маленькие забавные театры под открытым небом, опекаемые всяким, кто мог потратить драхму. Плетельщики с Кипра, растягивавшие на ступенях солнечных лестниц гостиницы свои сети, и мастера-родосцы, которые появлялись каждую весну с тюками украшений и фаянса. Были утренние сцены охоты на лис, когда ловкие афиняне на прекрасных лошадях выезжали к Кефессии на охоту с пахучей приманкой. Были, наконец, политические кризисы, когда каждая голова на площади скрывалась за газетой, и многолюдные дни выборов с эмблемами конкурирующих партий вместо знамен.