Ребятишки надолго припадали к лункам, опьяненные сладким питьем, распрямлялись, отходили в сторону осчастливленные, а там уже вскрикивала, пищала и хохотала куча мала. Истратив силы, снова бежали к березам…
Афоня сидел в сторонке на пеньке и не вмешивался в ребячье пиршество. Притихший, он вслушивался в еле уловимый шепоток берез, вдыхал запах пробивающейся травяной зелени и не мог остановить собственных дум.
Просыпалась земля. Жизнь начинала свой новый круг, готовая принять мирские заботы. Не меньше века стояла тут березовая роща. Когда-то ее молодость начиналась в диком безлюдье. Еще не поднявшаяся над землей, она была заячьим пристанищем, да местом поселения мелкой птахи. Годы прореживали ее, морозы да ветродуи губили слабых, даруя жизнь только сильным. Им было суждено нести свою судьбу до конца. Когда позднее сюда пришли люди, роща встретила их ласково, березы отдавали им и красоту свою, и благодатную тень в жаркие душные дни. В землю, единую для всех, приняла роща — там, вдалеке, за стволами — тех людей, чью жизнь унесла военная година. И вот теперь, по извечному закону природы творить добро, поила роща соками земли молодую людскую поросль.
Солнышко забралось на самый верх. Раздуревшаяся малышня посбрасывала пальтишки и отцовские телогрейки, бегала, кувыркалась и прыгала в чехарде. Березовая роща звенела ребячьими голосами.
…Земля начинала кормить. Не больно мудреным было первое ее блюдо. Едва пригрело огороды, вышли на них с лопатами купавинцы. Никогда раньше не переворачивали землю так бережно, не глядели в нее так пристально, как этой весной. И прошлогодние огрехи при уборке обертывались находками: осторожно выбирали оставшиеся картофелины, складывали их в ведра. А вечером, дома, старательно очищенные, превращались картофелины в жидкое тесто. Ели лепешки, нахваливая, и уже добродушно посмеивались над недавней голодухой, которая теперь никого не могла достать.
А мальчишки тащили из дома горячие гостинцы Афоне, который сидел на приступе своей сторожки уже до крайности сытый и слабо отговаривался:
— И за что вы, ребята, на меня рассерчали? У меня уже торчком от ваших угощений! Не миновать завороту. Дайте отлежаться… Вот поведу вас в лес…
— Когда?! А зачем?! — спрашивали наперебой.
— За едой, — давал исчерпывающий ответ Афоня.
Афоня повел ребят в сосняки, что густым подростом вставали в бору по берегу быстрой Каменушки. Молоденькие сосенки на диво рано выбросили нынче длинные и сочные побеги, а постарше — зажелтели крупяшками, как купавинцы по-давнему называли завязи шишек. Очищенные, те и другие были несказанно вкусными и ароматными, наполняли рот таким сладким и терпким соком, что приходилось невольно зажмуриваться от удовольствия.
— От них, — объяснял Афоня, — главная сила в зубах. А крепкий зуб — всему начало, против него никакой сухарь не терпит.
Ни одного погожего дня не пропускал Афоня, терпеливо открывал своим друзьям немудрые хранилища молодых и старых лесов. За березовой рощей, на тех самых болотинах, через которые водил детвору в начале зимы к дальним березникам за чащей, он учил добывать камышовую мякоть. Позднее, когда буйно пошли в рост травы, увел ребят на луга. Оказывается, неказистый цветок дикого клевера не зря тянет к себе пчел: на самом дне алых полых трубочек скапливается настоящий мед. Если их захватить щепоткой, то они легко снимаются, и тогда надо просто откусить их сладкие кончики.
Да и дикий чеснок совсем нетрудно найти среди прочего разнотравья, если приглядываться лучше. А кислица — дикий щавель? И, оказывается, у молодого репейника, которого полным-полно на огородных межах, в огуречниках, а то и просто вблизи дороги, как только он пойдет в рост, вкусный-превкусный стебель, если снять с него толстую кожуру. А пиканы?!.
Афонины премудрости наверняка не были секретом для старших купавинцев. Но привязанным к работе им за ребятишками-то порой некогда было присмотреть. А в Афонину академию доступ был открыт всем, кто научился ходить и мог одолеть версты три-четыре без рева и посторонней помощи. Их, которым приходилось начинать жизнь в неласковое время, Афоня терпеливо учил читать мудрую книгу природы, постигать ее щедрость, любить и ценить ее, как самую жизнь.
— Ребячий пастух! — говорили про него теперь купавинцы.
Он знал про то и только улыбался, примечая, как его ребячий табун и в самом деле заметно нагуливал и румянец на щеках, и ту шаловливую неугомонность, которая поселяет праздник в душу каждой матери и отца.
А лето богатело. Наступила грибная пора, объявившись молодыми маслятами. Теперь и бабы, выкраивая время, прихватив востроглазых помощников, подавались в заповедные места.