Семивёрстов — автору:
— Теперь я не могу стрелять метко. У меня дрожат руки. Бог наказывает, лишая самого дорогого в нас. Это правда.
— А что может быть дороже жизни?
— У каждого разное. У кого женщина, у кого талант, у кого кровать…
Пиза — автору:
— Пора приводить их к порядку.
— А я говорю, что не следует унижать национальное достоинство. Это к добру не приведёт.
— Национальное ничтожество — я бы поправил.
— Полагаю, что нужно дать возможность им выпустить пар. Иначе, котёл взорвётся.
— Какой тут котёл?!
— Прежде всего, этнический.
Пиза — Семивёрстову:
— Я нервничаю.
— На тебя не похоже.
— Редко со мной случается. Редко, когда я не в состоянии контролировать себя.
— Не властвуем собой?
— Именно в таком состоянии мы свершаем непоправимое.
Жизнь коротка. Да так, что настоящее дело чаще всего не вмещается в неё. Автор.
О Сое:
То было подобно похмелью. Мозг, несмотря на боль и безнадёгу, изо всех сил держал и удержал. Сберёг ту последнюю информацию, которая должна была связать и связала то, что было с ним до потери сознания, с тем, что есть после возвращения в память, сохранила мосток между берегами прошлой и грядущей жизни.
Семивёрстов — Таме:
— Ты очень хорошо пахнешь. И на вкус очень приятна.
— А я тебя люблю.
— Разве ты не знаешь, что бывает, когда так говорят парню из деревни?
— Подозреваю.
— Сейчас твои подозрения подтвердятся.
Год спустя те же:
— Не даёт Бог ребёнка.
— Прямо–таки Бог! Нужны мы ему — две песчинки в океане…
— Нужны, мой чемпион, ему все нужны. Ему до всех есть дело.
Ещё год спустя:
— Ты это можешь носить в себе без устали. А она — женщина твоя — не в состоянии вынести и девяти месяцев. Невыносимый груз для Дамы — это моя Ва. Ва — награда мне. За что, не знаю. Но это дар от Дамы. Ты меня понимаешь. Пиза?
— Ещё бы. Был просто Муром, а стал отцом.
Параскева — Чин:
— Много о тебе слышал.
— Надеюсь, хорошего больше. Хотя мне всё равно, что там обо мне говорят.
— Никто не знает правды о себе.
— Вот это правильно.
— А что ещё ты знаешь в точности?
— Пожалуй, не многое.
— И всё–таки?
— Есть в мире правда.
Параскева — Муст:
— Ты хочешь победить?
— Я хочу свободы своему народу
— Свобода в таких масштабах невозможна.
— А что возможно, по–твоему?
— Бывает иллюзия свободы для народа и немножко свободы для отдельной личности. И называется она любовью.
— Не лги мне!
— А ты не говори со мной с пафосом. Я тебе не Вовс!
— Ладно. Живи своими иллюзиями. А остаюсь со своим пафосом.
— Умный наживётся, красивый нае…тся, дурак наработается.
Психома
Сюда летят и едут на воды, на пляжи. Здесь бриз, тут гладь и божья благодать. Место всехнее. Но только для гостей. А вот для коренных обитателей курортный край — собственный дом. И вот это право на собственность и стало однажды причиной разборки среди местных, однако вовлекшей в себя всех, оказавшихся в Аборигении, и даже многих, кто находился за её пределами, а то и никогда в жизни не ступавших по этому окраешку земли.
Материя — это всё то, что способно звучать. В Аборигении все виды материи испускают, исторгают, производят необыкновенно приятные, ласкающие слух мелодии.
Аборигения — страна музыкантов.
Здесь самый гармоничный язык. Он звучит, словно горный ручей — гортанно чисто с едва сдерживаемой страстью, чтобы не сорваться водопадом.
Аборигения — страна поэтов.
Синева моря и зелень лесов сочатся, смешиваясь, образуя невероятно разнообразные оттенки небес. Вся земля — это всегда обильная палитра, где есть место самым ярким и бесценным краскам.
Аборигения — родина художников.
Здесь, словно в тигле, кипят самые разные нации, являя миру совершенно уникальный сплав — этнос, который, однако, недолговечен. Но те элементы, на которые он потом распадается, несут в себе совершенно иные признаки и качества, порой ничего общего не имеющие с характером своих предшественников. Тут создатель, быть может, продолжает эксперимент по совершенствованию своей самой беспокойной и, видимо, самой опасной для мироздания твари.
Аборигения — извечный человеческий перекрёсток, отечество философов и мудрецов.
Часто на закате мне кажется, что земля горит. Вовс.
По заливу плыла многовесельная лодка. Загребной, словно заведённый, голосом робота выкрикивал: «Ап! Ап! Ап!» Пахло стоячей водой. Кричали чайки и ребятишки. И сквозь всё это сочился тонкий отчаянный щенячий плач.