— Но мне ведь с ним учиться. Как я ему в глаза посмотрю?
— Очень просто. Увидишь, он тебя только уважать больше будет. Так что смотри на него сверху вниз, не мигая.
— Это почему же так смотреть мне?
— А потому что он ростом не вышел.
— Разве?! — изумилась Ва.
— А ты что, даже этого не заметила? Он ведь на целую голову ниже тебя.
— Нет!
— Вот видишь, какая ты у меня ещё слепая, как недельный кутёнок.
Ва шла над морем. Силуэт, освещённый поверхностью огромной воды, сначала прорисовывался довольно чётко. Но вот зеркало моря, стоявшего в штиле, взволновал ветер. Освещение изменилось, и верхняя часть силуэта пропала, растворилась в ночи. И только длинная туго схваченная пояском юбка, словно узкий белый луч, светит с неба на обрыв.
Они стояли на обрыве. А между ними пылало заходящее солнце. Терентий сказал, глядя на горизонт:
— Завтра будет большой ветер.
— Посмотрел я на него. И сразу у меня всё поплыло перед глазами. От гнева. Почему он рядом с ней? С моим ребёнком? Он — чужак, ничтожество?! Эта маечка, линялые джинсы, эти натужно надутые бицепсы, крашенные марганцовкой. Эта вежливая улыбочка. И узкая до неприличия задница. Всё меня так достало… Я даже испугался, что от всего этого у меня голова лопнет.
Две чёрные большие птицы летели в закат, прижимаясь к тёмной воде залива. И картина эта ввергла Семивёрстова в тоску, неведомой до сих пор силы.
По обе стороны зари — для них рассвет, для нас закат. Незатухающая радуга рассвета. Незатухающая радуга заката. Оранжевая волна, обегающая земной шар за двадцать четыре часа.
Вдали две чёрные сферы ночные — небо и море — кто–то сшивал толстыми жгутами молний.
Наброски автора:
Арабскую вязь ослепительными иероглифами ткала ночная гроза.
Иероглифы грозы (так, по крайней мере, короче).
Наутро заштормило. К берегу ринулись несметные полчища полосатых лошадей. Белобрысые зебры тесной табунотолпой шли, шли и шли. Но, не доходя до земли, куда–то исчезали, быть может, становились невидимками. Незримыми, бестелесными они безболезненно, словно свежий воздух моря, входили в нас. Но почему безболезненно? Голова покруживается, на губах соль, иногда холодно, особенно если штормит зимой.
— Мы ничего не делали, — сказала Ва.
— Они ничего не успели, — подтвердил Терентий.
— Я умираю, Муст! Всё для меня потеряло смысл.
— Что случилось, брат?
— Всё потеряло на этой земле смысл, кроме любви. Но и она трещит, как яблоко на зубах. И как только исчезнет любовь, всё кончится.
Муст внимал Вовсу, говорящему с закрытыми глазами, обливающемуся потом и слезами. И понимал, что помочь ему он не в силах, никто не в силах.
— Земля потеряет всё. Но если не погибнет любовь, то человечество ещё сможет возродиться: из споры, из семени, из капли влаги, из памяти и даже из ничего.
«Сад воды» — не правда ли, сюрреалистическое название!
Неделю, пока длился кризис, Муст не отходил от постели брата.
Тык — тук — так — ток — тюк — тик — тёк.
— Мне приснился кошмар, — первое, что произнес, едва шевеля обветренными губами, Вовс. — Ва умерла.
— Как?
— В моём сердце.
«Вовс, хоть и потерял много сил, непременно выздоровеет. Это не физика, это нервы» — размышлял Муст всё это время.
Внезапно сам почувствовал себя неважно. Ощутил вдруг, что отрывается от брата. Оставляя в его руке свою руку.
Безумие заразно.
Слова мои вновь не имеют силы. Гений.
Неофициальный символ Цикадии — памятник Гению у абортария.
— Жениться на такой!? — Муст воззрился на Вовса с неподдельным изумлением. — Что ты, брат! Встречаться с ними вообще–то можно, чтобы своих не портить. Но жить…
— Но чем она хуже наших?
— Наша баба нарожает тебе наших детей! Да! После пятого ребёнка она уже не женщина, а машина. Но зато с такой можно продолжать род.
— А любовь?
— Вот если тебе нужна любовь, не бросай ту, чужую. Наслаждайся ею. Но жениться надо на своей. Это завет предков.
— Ну, это уже слишком. Советоваться об этом ни с тобой, ни с кем бы то ни было, я не собираюсь.
— А я хочу только добра всем и, прежде всего, тебе.