— Всё было бы ничего, если бы только не скулёж этот щенячий.
Вовс обнял брата, лежащего навзничь без подушки.
— Когда нас выселяли, я прихватил с собой щенка. И он всю дорогу плакал от холода (в вагоне были щели) и от голода — жрать было нечего. А однажды, когда я проснулся среди ночи, было тихо. Поезд стоял, мы приехали. Почти приехали. Я обрадовался впервые за все дни пути, что не услышал щенка. Пахло супом, — Муст всхлипнул. — Никогда не забуду это запах. Я поел, но не всё, оставил щенку. Но так и не нашёл его. А когда мама сказала, что он, как только поезд остановился и вагон открыли, сбежал, я снова обрадовался, что на воле моя подросшая в дороге собачонка не пропадёт.
А потом, много позже, когда я уже был большой мальчик, мне сказали, что мы — дети из этого вагона — не померли с голоду благодаря этому щенку. Нам сварили из него суп.
— Ты только не вздыхай так! — вскричал Вовс. И, обернувшись, стал объяснять вошедшим белым халатам: — Он так вздохнул, как будто умер. Слышишь, Муст! Не–на–до!!! Не надо так!
Время как птица, но мы не летаем.
— Боже мой. Что я вижу! — Он зажмурился и, выдыхая в последний раз, едва слышно прошептал: — Всем вам и не снилось то, что предо мною только что предстало.
Вовс попытался поднять Муста на кушетку, с которой тот сполз. Но тело его тщедушного, низкорослого брата оказалось неподъёмным. Оно казалось пустым. Его нельзя было ухватить. Оно как бы вытекало из рук Вовса. И ещё он чувствовал, как тело Муста, словно губка воду, всасывает в себя его, Вовса, силы.
«Неужели помирает? — пронеслось в сознании Вовса. — Неужели это конец?»
Вовса обдало прощальным ароматом души, покидавшей тело.
Мяк–мык–мук-мок–мек–мак–маг–миг–мог-мяг.
Место, куда попал Муст, было слегка туманно. Так бывает ранним летним утром на лугу. Место было пространно. Тихо. Пустынно. Под небом, напоминающим прозрачный, влажный пузырь, он узнавал силуэты и очертания своей родины: горы, лес, поле и морской залив…
Всё это Мусту как–то сразу стало приятно. Однако к аромату, близкому его душе, — он ощутил это тот же час — примешивался некий беспокойный привкус.
ПОЛУЧАЙ, ЧЕГО ХОТЕЛ! — услышал он голос, который, словно в стереотеатре, шёл со всех сторон.
НИЧЕГО НЕ ПОДЕЛАЕШЬ, ДРУГИЕ СЮДА НЕ РВУТСЯ.
— Вот, значит, как! — устало ответил Муст. И заплакал. — Хочу, — бормотал он, отдыхая от рыданий. И ждал ответа.
Но ответа не было.
Ревность о доме твоём одолевает меня. Гений.
Мур Семиверстов:
Живу я плохо. Мало двигаюсь. Отчего хандра и тоска. И так будет со мной, пока не умру или не рассчитаюсь с ними.
Никогда не думал, что семья может иметь для меня такое значение!
Он спускался с холма. А навстречу ему поднимались ясные облака.
Сначала просто женщина с телом, полным наслаждения. Потом вдруг в ней появляется нечто иное. И это то, чем она становится для тебя воистину бесценной. В ней — то, что в тебе живёт вечно, а из неё рождается.
Максимильянц — Колировке:
— Я хотел бы сыграть с тобой в теннис.
— Во что, во что?
— Так у нас называется любовь.
— А мы в такие игры не играем. Мы в них живём до смерти.
— Ну что, ты избегаешь меня?
— Не избегаю. Просто очень занята.
— А ведь напрасно ты так! Ты ведь даже не знаешь, каков я.
— Ошибаешься, успела–таки рассмотреть.
— Значит, поспешила с выводами.
— Ты мужчина с секретом?
— Просто я крепкий орешек. То есть меня надобно раскусить. И ты бы могла это сделать, поскольку зубки у тебя есть и весьма остренькие.
Единственное моё достояние — это моё время. Золотой запас моей жизни. Я им распоряжаюсь, как могу: трачу, иногда продаю. Рискуя, потому что не ведаю, сколько у меня осталось этого богатства.
Шли, переговариваясь, как на прогулке. У одного из них в руках была плоская бутылка, из которой он отпивал по глоточку. То, что эти люди вооружены, выяснилось на опушке в момент стрельбы. Пьющий упал первым, остальные обнажили стволы. Первый лежал, обливаясь кровью. Она пахла сивухой.
— И тебе их не жалко? — спросил Вовс.