Иногда мне кажется, я знаю всё. Стих этот на меня находит всякий раз, когда меня охватывает скука. Беспричинное чаще всего, это чувство знакомо мне с тех самых пор, с каких я себя помню. Многие вокруг любопытничают, суют нос в любой вопрос. А мне ровным счетом безразличен этот интерес. Более того, мне вдруг становится совершенно ясно: все это я и так знаю. Я остаюсь равнодушен к происходящим вокруг меня событиям, явлениям, вещам. Но только к тем, которые творятся вокруг, то есть вне меня. Ко всякому движению внутри себя, тем более ранее не случавшемуся со мной, я всегда прислушиваюсь настороженно. Всякий малейший намек на возможную неприятность тревожит и даже пугает меня. Порой сильнее, нежели иная настоящая проблема. Мнительность эта говорит, что я себя совсем не знаю. С другой стороны, именно это незнание делает меня по отношению к себе болезненно любопытным. Движимый этим стимулом, я все время стремлюсь к самопознанию и чем больше преуспеваю, чем дальше продвигаюсь внутрь себя, тем тревожнее и печальнее становится у меня на душе. Ибо, постигая нечто внутреннее, я познаю и то, что загнало в меня внешний мир. А он грозен и бессмыслен.
Пенс, пенис. Леска, ласка. Сорока, сирокко. Тест, тост.
Сквозь изумрудную кожу апреля уже проступила и запеклась сукровица вот–вот готовых распуститься кистей сирени. Чин (книжка сюжетов).
Объективность и достоверность — всего лишь слова. Ни той, ни другой в этой жизни нет. Гений.
Если уж ты стал на колени, молись не только о себе, но и других тоже. А лучше всего, если ты забудешь о себе и попросишь за всех прочих о целом свете, в котором ты несчастлив и где оказался в позе раба. Автор.
В ресторане «Чал»
«Кемарит сад под боком автострады.
Она ревёт и день и ночь…
Цветет сирень кладбищенской ограды
И дух её меня уносит прочь…» —
порочным голосом пел эмигрант. Этот гомосексуалист с голосом сытого умника долгие годы тщился быть диссидентом.
Кстати, о диссидентах. Провинциальный писатель всерьёз гордился тем, что одним из первых употребил в своём романе этот термин. Факт случился ещё до того, когда многие не знали, что это слово обозначает и как пишется — с одним или двумя «с». А когда оно появилось в словаре, наши грамотеи ещё долго писали в нем вместо «и» «е».
Но вернемся в «Чал». После смерти хозяина, там начались необратимые процессы. И новый владелец принял на работу того самого эмигранта, которого Пиза даже на порог «Афродизиака» не пустил.
— Ой, мама! — вскрикиваю от боли. А мамы–то давно нет. Или есть?!
Форос, форс, фарс.
— Ну что, дядя Соя, уматываем? — надоедал Мажар.
— Дядя?! — Соя показал желтые резцы. — Какой тебе тут дядя! Нет больше дяди! Есть мытарь. Мытари мы из бригады Кара.
— Мытари. Дешевое какое–то слово. В Библии так называется сборщик податей.
— Не умничай. Мы все тут знаем «эту книгу». Так мы называем ее. А то слово забудь, если не хочешь неприятностей.
— А я думал, у вас демократия.
— И думать не надо. Это здесь не нужно. Это скоро пройдёт. Это пока ты такой, что из тебя навозный душок испаряется. То есть земной.
— Навозный?!
— И не возбухай. Тут и это не проходит. Тут работа. Мы все тут много работаем. Болтунов не жалуем. Особенно Тойфель. Его заместитель Брион помягче. Все–таки с детьми работает. Но тоже строг. Детей баловать нельзя.
— А сейчас он слышит нас?
— Может быть. Но лучше молчи. Если тебя невзлюбят, не видать тебе солнца и звёзд. Вот тогда обхохочешься.
— Что ж тут веселого
— А у нас только и умеют, что ржать. Лукавые все мы тут. Веселые, словом, ребята! Шутим. У нас тут все с юмором. Сатирики мы. Насмешники. Смехуны. Балагуры. У нас тут не увидишь кислой морды или, хуже того, слез и соплей. У нас тут гомерический, можно сказать, хохот царит. Прислушайся.