Если бы мы могли так же совершенно говорить, как мы чувствуем, то ораторы встретили бы мало несговорчивых слушателей, а влюбленные — жестоких...
Есть определенный сорт людей, которые легко заводят дружбу с каждым, столь же скоро начинают ненавидеть этого человека, а потом вновь любить. Если представить себе человеческий род как целое, где каждая часть имеет свое место, то подобные люди являются той затычкой, которую можно сунуть куда угодно.
Счастье человека состоит в правильном соотношении свойств его души и его страстей; если возрастает одно из них, то страдают другие, и отсюда возникают бесконечные смешения. Того, кого принято называть великим умом, с таким же основанием можно назвать и просто уродом или яростным игроком, но он — полезный урод, в той мере, в какой он является выдающимся артистом. Именно такими уродами был Севедж[161] и Гюнтер[162]. Человек, живущий спокойно, весело, и является собственно человеком, и такой человек редко пойдет далеко в какой-нибудь одной науке, потому что всякая машина, полезная во многих отношениях, не может быть столь же полезной для какого-нибудь одного дела, как, например, машина, построенная для одной единственной цели. Мудрое устройство мира проявляется в том, что гением обладают лишь немногие, равно как и в том, что не все люди глухие или слепые. Ньютон был по уму — macrochir[163], он мог хватать выше других; «Апокалипсис» же Иоанна[164] он объяснял плохо, потому что для этого, возможно, нужен был большой нос[165].
Его сюртук стоил больше, чем его честь, и любой еврей-ростовщик оценил бы сюртук дороже, чем честь.
...Чем дольше наблюдаешь лица, тем больше открываешь в так называемых невыразительных физиономиях черты, придающие им индивидуальность.
Каждый человек имеет свою моральную backside[166], которую он не показывает без нужды и, пока возможно, прикрывает ее штанами благопристойности.
Он вырос из своей библиотеки так же, как можно вырасти из платья. Вообще библиотеки могут стать для души и слишком тесными и слишком широкими.
Гордость человека — вещь удивительная, ее нельзя сразу подавить; и если заткнули дыру «А», то не успеешь оглянуться, она уже выглядывает вновь из дыры «В», а закроешь ее, она уже стоит у дыры «С» и т. д.
У женщины местоположение чувства чести совпадает с центром тяжести ее тела, у мужчин оно находится несколько выше, в груди, около диафрагмы. Поэтому мужчины надувают грудь при свершении «великих» дел и чувствуют себя вялыми и опустошенными при выполнении «малых» дел.
Единственное, что было в нем мужественного, он не мог обнаружить из-за приличий. Mihi nihil aliud virile sexus esset. Petronius[167].
Своей небольшой палкой он измерял обычно все — и физические и нравственные явления, говоря часто: меня это не беспокоит ни на столько — и ногтем большого пальца показывал на палке, на сколько именно это его беспокоило.
Он не понимал, почему у него возникали иногда непреодолимые желания, удовлетворить которые никакой возможности не было. Со своими сомнениями он часто обращался к небу, как будто ставил ему вопрос на конкурсе[168], и в случае удовлетворительного ответа обещал смиренную покорность и полное самоотречение.
Удивительно, как наше тщеславие мелочно торгуется из-за всякого хлама; бедняк выбрасывает куда попало то, что ему уже не приносит никакой пользы. Мы же, считающие себя выше нищих, порой отдаем свою изношенную одежду любому бедняку за цену, более значительную, чем та, которую заплатили сами — за благодарность и услуги.
...Я всегда придавал своей комнате более важное значение, чем другие люди. Значительная часть наших идей зависит от ее расположения. Она, так сказать, второе наше тело...
По всей вероятности, Бертольд Шварц[169] был первым, кто обжег себе пальцы порохом, и все же нашлись люди, желающие оспорить у него даже эту жалкую честь.
Если природа не желала, чтобы голова прислушивалась к требованиям туловища, зачем же она присоединила к нему голову? Туловище могло бы, не совершая того, что принято называть грехом, досыта есть и совокупляться, а голова могла бы без него создавать системы, заниматься абстракциями, говорить, петь и болтать о платоническом упоении, платонических восторгах без вина и любви. Отравлять поцелуи — более жестокий поступок со стороны природы, чем отравлять стрелы на войне.
162
164
165
167
Если у меня есть что-нибудь мужественное, то это признак пола
168