Постановка «Геца фон Берлихингена»[229] в Дрю-ри Лейне[230] столь же невероятна, как и исполнение немецкой студенческой песни[231] кардиналами в соборе св. Петра[232].
Требования Хартли к хорошему писателю: plainess, sincerity and precision.[233]
Ничто так не радует Аполлона[234], как заклание резвого рецензента.
Народ, не изучающий иностранных языков, — то же, что и совершенно одинокий человек вдали от общества.
Нет более верного пути составить себе имя, чем писать о вещах, кажущихся важными, но на исследование которых разумный человек не станет тратить времени.
Делать прямо противоположное чему-либо[235] — тоже подражание, и определение понятия «подражание», справедливости ради, должно бы включать эти два понятия. Это следовало бы усвоить нашим великим подражающим гениям в Германии.
Если можно писать драмы не для постановки, то я хотел бы знать, кто может запретить мне написать книгу, которую ни один человек не сможет прочесть?
Наша проза, говорят, выступает гордо, а наша поэзия шествует смиренно — но разве это так ужасно? Проза достаточно долго ходила пешком (pedestris oratio[236]), и мне кажется, теперь пора, наконец, и поэзии спешиться и дать возможность прозе погарцевать на коне.
Нижненемецкий, верхненемецкий, серафически-немецкий[237].
Я читаю «Тысячу и одну ночь», «Робинзона Крузо», «Жиль Бласа», «Найденыша»[238] в тысячу раз охотнее, чем «Мессиаду»; я отдал бы две «Мессиады» за небольшую часть «Робинзона Крузо». Большинство наших писателей не имеют, не скажу, таланта, а скорей, достаточно ума, чтобы написать «Робинзона Крузо».
Я не вижу оснований, почему книга должна лежать в столе девять лет, если сам автор лежал в материнском чреве всего лишь девять месяцев? Ничего более нелепого не придумаешь. Меня совершенно не удивит, если государство с такими законами не сможет существовать. Правда, я не знаю ни одной области в Германии, где бы ученые оставляли лежать свои сочинения по 9 лет; но одну страну я все же знаю, где судьи следуют совету Горация[239], а именно: они тянут судебные дела по девять лет и в конце концов обыкновенно решают их гораздо глупее, чем в странах, где они решаются безотлагательно.
Нельзя отрицать, что некоторые из наших новейших художников имеют задатки больших писателей, полученные ими от природы. Однако большими писателями они не являются потому, что ничему не учились как следует... У них нет никаких излишков, и поэтому они не могут разбрасывать золотые монеты. Писатель, который не может время от времени бросить мысль, способную стать у другого диссертацией, никогда не будет великим писателем...
Книга — это зеркало. И если в него смотрится обезьяна, то из него не может выглянуть лик апостола.
Признание Лессинга, что он, пожалуй, слишком много читал, чтобы остаться в здравом уме, доказывает, насколько здрав его ум.
Когда прибегают к старому слову, то оно часто устремляется по каналу рассудка, вырытому букварем, метафора же прорывает себе новый канал, а порой пробивается напролом.
Он читал исследования о гении так охотно потому, что, по его словам, он всегда чувствовал в себе большую склонность к гениальности.
Человек на сцене, человек в романе — это чисто условные создания, которые обладают ценностью sicut numi[240] и которых идеализируют, не обращая внимания на естественного человека. Но зритель редко бывает настолько испорченным, чтобы он тотчас с удовольствием не узнавал естественного человека, едва он появляется на подмостках.
Чтобы писать трогательно, нужно нечто большее, чем слезы и луна.
Силуэты — абстракция. Его описания — чистые силуэты.
Приложить последнее усилие к своему произведению — это его сжечь.
Лучшие наши писатели изображают некоего среднего человека и не обладают достаточной способностью наблюдения, чтобы (выражаясь астрономически) вносить в каждый определенный случай необходимую поправку; поэтому их расчеты часто неправильны.
229
230
231
232
237
238
239