Однако следует опасаться, как бы эта средняя ступень равенства или неравенства (как угодно) не оказалась одинаково ненавистной для обеих партий. Тогда, пожалуй, ее нужно будет установить силой. В этом случае нечего удивляться, что тот, кто ее установит, прибегнет, пожалуй, к весьма сильным мерам. В этом коренится общая причина, почему среднее состояние столь непрочно и встречается так редко.
Если состояние золотой середины должно быть достигнуто борьбой между сторонниками обеих крайностей, то это весьма опасное дело. Только полная утрата сил обеими партиями сможет их склонить к этому, а в таком случае власть над ними легко захватит третий.
Дело вовсе не в том, чтобы солнце в какой-либо монархии никогда не заходило, чем прежде так гордилась Испания[50]. Важно, что видит солнце во время своего движения над этим государством.
...Высшая степень политической свободы непосредственно примыкает к деспотизму. Как прекрасно, что в английской конституции республиканская свобода уже ранее слилась с монархией, чтобы предотвратить полное превращение демократии в чистую монархию или деспотизм.
Много говорят о хороших королях, которые в сущности менее всего были хорошими королями, а просто хорошими людьми. Это в высшей степени нелепое смешение понятий...
Если бы явился величайший учитель человечества и основал бы школу для воспитания совершенных людей, а все школьные наставники, из боязни потерять клиентов, сговорившись, начали бы жаловаться на него, пытались бы совратить его детей, усердно посылали ему отвратительных типов и среди них даже переодетых женщин с венерическими болезнями, приказывали бы доставлять им водку, вкусные яды и т. д., — как могло бы существовать подобное заведение? И если бы действительно там пошло все вкривь и вкось, какое право имели бы тогда завистливые наставники писать на весь мир: quid dignum tanto tulit hie promissor hiatu?[51] Виноват не его план, а они, наставники, со своими кознями.
Утвердить равенство и свободу так, как это мыслят сегодня многие, означало бы дать одиннадцатую заповедь, благодаря которой были бы отменены прежние десять.
Прежде при обращении в новую веру пытались искоренить мнение, не затрагивая головы. Во Франции поступают теперь проще: мнение отсекают вместе с головой.
В настоящее время гробом господним французской монархии[52] стремятся овладеть немцы, англичане, французы, пьемонтцы, испанцы, португальцы, неаполитанцы и голландцы. Удастся ли им это?
Еще вопрос, благодаря чему свершено в мире больше дел — благодаря сказанному основательно или сказанному только красиво. Сказать что-либо очень основательно и в то же время очень красиво — дело трудное; по крайней мере в тот момент, когда ощущаешь красоту, не всегда улавливаешь основательность. Порицают плоскую болтовню, которая печатается сегодня по политическим вопросам во Франции. Я думаю, что эти упреки сами несколько плоски и показывают, что пером этих критиков водит только догматизм, а не знание человеческой природы. Ибо эти книги пишутся не для человечества вообще и не для абстрактного разума, а для конкретного человека, принадлежащего к определенной партии; и своей цели они безусловно достигают лучше, чем произведения, рассчитанные на абстрактного человека, которого никогда не было и никогда не будет.
Что при всем неравенстве сословий люди могут быть одинаково счастливы, это, как мне кажется, и не проблема. Стоит только попытаться сделать каждого настолько счастливым, насколько это возможно.
Было бы превосходно, если бы можно было изобрести руководство, как превращать людей «третьего сословия» в нечто, напоминающее бобра. На всем белом свете я не знаю лучшего животного: он кусается только тогда, когда его поймают, но трудолюбив, полон семейных добродетелей, искусен в постройках и дает превосходную шкуру.
Я отдал бы многое, чтобы точно узнать, для кого собственно были свершены подвиги, о которых официально говорят, что они де свершены «на благо отечества»?
Я, конечно, не могу сказать, будет ли лучше, если все будет по-иному, но вот что я могу утверждать: все должно быть по-иному, если все должно стать лучше.
50
52