— А мефру Брауэр сказала, что у вас ещё есть видео с приземления “Морестера” и торжественной встречи капитана Ван Ситтарта…
— Есть, — кивнул Альбрехт, — на этой записи только торжественная встреча экипажа. Корабль приземлился аварийно и точного места посадки заранее никто не знал. И приземлился не «Морестер»
Петрус недоумённо посмотрел на старика, не выжил ли тот из ума. То, что корабль назывался «Морестер» так же верно, как то, что его зовут Петрус Грут, и никак иначе. Но Альбрехт махнул рукой:
— Пойдёмте, юноша, пойдёмте. Покажу вам всё на нашем телевизоре. Пользуйтесь случаем, пока он не сломался. Мы такое устройство в ближайшие века произвести не сможем.
В задней комнате стоял мягкий диван, обитый оленьей кожей. Напротив него на стене висела большая чёрная панель. Альбрехт достал из шкафчика маленькое устройство, похожее на охотничий свисток и воткнул его где-то сбоку. Засунул руку под панель, экран засветился. Он защёлкал какими-то кнопками, появилась площадь перед Хемейнстераадом, битком забитая людьми.
— Эх, — вздохнул старик, опускаясь на диван, — а когда-то можно было им управлять, не вставая с дивана. Жаль, что не бывает вечных батареек. Хорошо ветрогенератор ещё работает. Вы садитесь, юноша, видео долгое.
Петрус опустился рядом. Телевизор не был для него чудом, он видел его много лет назад. Когда-то, мелким первоклашкой он уже был в этой комнате, и мениер Хольт показывал его классу, как выглядела их старая Родина, Стад ван ди Круис. Так, со слов библиотекаря, переводилось с какого-то древнего языка странное слово “Ставрополие”.
Всё, что помнил из того фильма Петрус, это бескрайние поля, разделённые невероятно высокими стройными деревьями, удивительные растения с жёлтыми лепестками, обрамляющими большие чёрные круги. Но главное, что потрясло его, это солнце. Огромное, яркое, заливающее всё вокруг тёплым, золотистым светом. Совсем не похожее на тусклое пятнышко в вечно сумеречном небе. Мениер Хольт сказал тогда, что больше ничего этого нет. И от этой мысли маленькому Петрусу очень хотелось заплакать. Но он сдержался.
Сейчас на экране была вполне привычная картинка. Хемейнстераад такой же как сейчас, перед ним зелёно-бело-зелёное знамя на флагштоке, только, конечно, ещё нет базальтовой статуи капитана ван Ситтарта. Правее казарма скаутов, одноэтажная. Второй этаж достроили за год до того, как его отец стал новым командиром. По левую сторону суд и краешек библиотеки, в которой они сейчас сидят.
Перед флагштоком невысокий помост, украшенный зелёными гирляндами с редкими орхидеями. На нём — первый бургомистр, его портрет висит в фойе школы, смутно знакомые лица, в которых Петрус с трудом опознает безбородых ещё, но таких же огромных братьев Терон, ещё не старого Хольта.
Со стороны церкви бежит фадер Корнелис. Он за прошедшие годы почти не изменился. На нём строгий чёрный костюм с белым воротничком и Святое Писание под мышкой. Он запрыгивает на помост, и долго не может отдышаться, потирая рукой левую грудь.
Бургомистр поднимает кулак. Шум затихает. Резко, будто заводя мотор всеобщего ликования, он бросает руку вниз. Барабанщики бьют палочками по туго натянутой на бочонки шкуре бизона. Толпа раздаётся, и справа на площадь выезжают скауты верхом на оленях.
Впереди — командир Гендрик де Той. Крепкий, молодой, темноволосый. Левая часть лица исполосована параллельными шрамами, ухо почти отсутствует. Де Той — везунчик. Невезучие превратились в навоз. Первые встречи с местными хищниками почти всегда заканчивались печально для землян. А Гендрик выжил после схватки с медведем-ревуном, самым страшным врагом человека на Новой Родезии.
За одетыми в тёмно-зелёные мундиры скаутами трое крупных оленей тащат открытый возок. Тройкой правит капитан ван Ситтарт. Высокий, красивый, с длинным, чуть лошадиным аристократическим лицом. Он машет людям рукой и лучезарно улыбается.
За ним бизоны тащат волокуши, заваленные ящиками. Толпа неистовствует, успех экспедиции обрёл материальное воплощение и теперь родезийцы видят, что колония на самом деле спасена.
Де Той и ван Ситтарт запрыгивают на помост. Скауты выстраиваются по обе стороны от флагштока. Бизон первой повозки каравана меланхолично жуют свою вечную жвачку. Бургомистр энергично машет руками пока не наступает тишина. Звучат речи. Оператор протискивается сквозь толпу ближе к героям, берёт крупные планы. Ван Ситтарт радостно машет в камеру, показывает большой палец. Де Той, напротив, хмурится, сдвигается на второй план, за спину бургомистра.
Камера захватывает стоящую перед помостом толпу. Сквозь ряды ликующих людей проталкивается светловолосая женщина. На её груди в слинге — маленький ребёнок. Опять помост, бургомистр потрясает над головой сжатыми руками. Камера снова уходит вправо. Женщина пробирается к помосту, к ван Ситтарту. Все ликуют, а она расстроена. Прижимая головку малыша к шее, она машет рукой, пытается привлечь внимание капитана. Он замечает её. Довольная улыбка исчезает с губ, как и не было. Он оглядывается по сторонам, будто ищет кого-то. Отворачивается. Но женщина не унимается.
Улыбающийся бургомистр трогает капитана за локоть, показывает на неё. Ван Ситтарт нехотя подходит к краю помоста, садится на корточки. Она что-то говорит. Но за криками и шумом толпы ничего не слышно. Оператор снимает капитана, но и её лицо хорошо видно. Она повторяет одну и ту же фразу, это заметно по движению губ.
— Кто эта женщина? — Спросил Петрус
Хольт вгляделся в экран, подумал несколько секунд.
— Она сейчас сильно изменилась, но это мефру Мкртчян.
Петрус удивлённо вытаращил глаза:
— Мефру Чан? Простите, Мкртчян?
Красивая молодая женщина была ни капли не похожа на высохшую, полупрозрачную мать его друга Чана.
— Понять бы, что она говорит… — Грут сосредоточенно вглядывается в её профиль, шевелит губами, пытаясь повторить её слова.
Альбрехт снисходительно улыбается:
— Это как раз не проблема. Я глохну, молодой Грут, это грустно, но так бывает с возрастом. Чем хуже я слышу, тем лучше читаю по губам. Она повторяет одну и ту же фразу: “Где мой муж, капитан?”.
— А где её муж?
Старик скривился. Кряхтя, поднялся с дивана, поставил на паузу.
— Её муж, Давид Мкртчян, механик “Морестера”, чуть не погубил миссию и всю нашу колонию.
— Я ни разу об этом не слышал.
Альбрехт пожал плечами:
— Мы, африканеры, не помним плохого. Подлого, низкого человека лучше забыть, чем сохранять о нем память. Забвение — лучшее наказание. Так решил бургомистр, и городской совет с ним согласился.
Грут подскочил с дивана, рубанул рукой воздух:
— Я не верю… Это невозможно. Чан не может быть сыном преступника. Что он такого совершил, этот Давид?
Альбрехт покивал головой задумчиво, рукой показал Груту: присядь. Вышел, вернулся через пару минут. В руках лист пожелтевшей бумаги, идеально правильной и тонкой, а значит очень старой.
— Я, Петрус, в некотором роде летописец, и всё, что происходит в нашей колонии, записываю на бумагу. Я не был согласен с городским советом. Этот листок я должен был уничтожить. Но не смог. — Старик пожал плечами: — Наверное, я преувеличиваю ценность своей работы. Не поднялась рука.
Он протянул листок Груту:
— Возьми, прочитай, но не думаю, что тебе это понравится.
Грут взял в руки листок, вгляделся в мелкий, бисерный почерк Хольта. В самом верху было жирно выведено:
"Происшествие на "Гроот Зимбабве" во время миссии "Морестера"
Полукровка среди нас
— Чан! Чан!
Грут не кричит, шипит, осторожно, чтобы мефру Магда не услышала. Окно изолятора на первом этаже, но оно высоко, Груту не дотянуться. Чан не слышит. Грут шарит глазами по заросшему мхом склону, находит сухую ветку. Осторожно скребёт ей по оконному стеклу. Наконец, занавеска отдёргивается. Он видит лицо друга:
— Ого, Чан, какой ты бледный. Как ты, брат?
Чан кивает:
— Нормально, тошнит всё время, а так ничего. Что нового?