Его маленькие глазки постоянно лукаво моргали как бы набрякшими от сна веками, и щеки тоже всегда казались припухшими. Такая припухлость, правда, объяснялась кулачными ударами, на которые Официант не скупился, когда приятели выпивали вместе; но она была настолько к лицу Хуке, что хотелось, повторяя Ламарка, сказать: в данном случае приобретенное качество превратилось в физиогномическое. Хуке был невероятно хвастлив, без всяких на то оснований, и любил крепкие выражения, вроде: «Ты, придурок!» (за что его частенько поколачивали). Когда мы с ним познакомились, он только что вернулся с губы, где сидел за самовольную отлучку, а когда я хотел с ним попрощаться, его как раз опять должны были туда отвести — за то, что капралу Давиду, давшему ему какое-то поручение, он сказал: «Идите-ка лучше в ризницу!», как обычно говорят в Баварии. Эта фраза, если разобраться, не противоречит правилам хорошего тона, и здешние старослужащие умели произносить ее так, что она звучала почти как «Слушаюсь!» Но Хуке умудрился выбрать столь неудачную интонацию, что даже Давид, обычно не слишком щепетильный в вопросах субординации, впал в ярость и добился для него десяти суток ареста. Я подошел как раз в ту минуту, когда его приятель, Официант, прятал ему в кальсоны запас сигарет, и услышал, как Хуке объявил в своей фанфаронской манере:
— Эти десять дней я, конечно, оттрублю, но потом меня здесь никто больше не увидит!
Я тоже — впрочем, сам того не желая — однажды поставил его в затруднительное положение, навлекшее на него настоящий ураган ударов; но об этом как-нибудь в другой раз.
Думаю, стоит упомянуть еще и голландцев — двух разномастных рысаков в одной упряжке, чьи койки тоже стояли в нашем подразделении. Один из них был нечеловечески высок и тощ: он казался бы настоящим гигантом, если бы сильное искривление позвоночника не заставляло его склонять голову долу. Так что он всегда смотрел на остальных сверху вниз, как меланхоличное чудище с водостока готического собора. Хуке, спавший с ним рядом, называл его ветхим мешком, наполненным рогами оленей, а Официант часто подстраивал ему разные каверзы. Хотя все воспринимали его как комическую фигуру, на меня он нагонял жуть — потому что напоминал привидения, какие можно увидеть в полутьме старых запыленных коридоров, и ему очень подошел бы серый островерхий колпак. По словам его товарища, он долго служил на Борнео, и я предполагал, что этот молчаливый и скучный, как китайский истукан, субъект хранит в себе диковинные воспоминания. Хотя со стороны казалось, что ему совершенно без разницы, в какой точке земли он находится, он время от времени «брал кредит», как здесь называли побег. И в одиночестве, совершая по ночам огромные переходы, устремлялся к испанской границе — но всякий раз, из-за очередного невезения, его хватали и водворяли обратно.
Его земляк тоже относился к классу кобольдов — только к другому подвиду, который приспособлен к воде и у нас на севере представлен фигурой корабельного домового. Стоило посмотреть на этого человека, как сразу вспоминалось море: он был маленького роста, по виду напоминал паука, имел водянисто-зеленые глаза, рыжий вихор и кудлатую, тоже рыжую, бороду. Он был гораздо подвижнее и смышленнее, чем другой голландец, и я охотно беседовал с ним, когда он, попыхивая глиняной трубочкой, сидел на койке, словно на моряцком рундуке. Он обладал чувством собственного достоинства, какое свойственно старшим подмастерьям, да ему и было на вид лет сорок. По его рассказам складывалось впечатление, что в своих делах он до педантизма аккуратен; в Голландии у него хранилось в банке несколько сотен гульденов. Иногда он после обстоятельных приготовлений садился за стол и с напряженным усердием, как ребенок, писал письмо невесте, о которой охотно отзывался как о доброй и верной девушке, вот уже десять лет ждущей его. План его жизни состоял в том, чтобы накопить определенную сумму для покупки рыбачьей барки, а потом жениться. Когда я слышал, как спокойно он рассуждает об этом, и вспоминал, что здесь он получает четыре пфеннига в день, мне становилось грустно — как если бы я увидел муравья, намеревающегося осилить неподъемную ношу.