В субботу, когда эта церемония, как обычно, завершалась раздачей почты и уже подходила к концу, мне показалось, что я несколько раз услыхал свое имя, но я не откликнулся, потому что считал, что здесь достаточно удачно скрылся, чтобы получать вести от кого бы то ни было. Если бы Профессор — который исполнял роль почтмейстера и еще прежде обратил на меня внимание благодаря дерзким репликам, которые я иногда позволял себе на его занятиях, — не знал моей фамилии, я бы, наверное, так и не получил письмо, меня дожидавшееся. Но поскольку мы с Профессором были знакомы, он спокойно сунул письмо за обшлаг рукава и по завершении поверки с доброжелательной улыбкой вручил мне.
На конверте, который я теперь держал в руках, несомненно значилось мое имя — и притом написанное математическим почерком отца, как я тотчас с тревогой осознал.
Чтобы изучить это послание в спокойной обстановке, я покинул казарму и отыскал укромное местечко за большим валом с четырьмя укрепленными воротами, который окружал город, превращая его в подобие античного военного лагеря. К этому часу арабы уже расстелили там маленькие коврики и с низкими поклонами совершали предписанную молитву. Я нашел себе место чуть поодаль от этих бормочущих групп, у основания исполинского перечного дерева, перистые листья которого затеняли крепостной ров, и с бьющимся сердцем распечатал письмо.
Когда я разворачивал вложенные в конверт листки, из них выпорхнула денежная купюра, и это (словно принесенная голубем оливковая ветвь) показалось мне добрым знаком. Уже в первом абзаце я нашел объяснение тому, каким образом письмо до меня добралось.
«Мой дорогой Герберт, как мне стало известно благодаря обстоятельному сообщению доктора Гупиля из Марселя…» — такого поворота событий я, конечно же, предусмотреть не мог.
Впрочем, читая письмо, я вскоре убедился: ожидая, что мне придется иметь дело с многостраничными заботливыми упреками, я недооценил своего старика. На такое тут и намека не было. К сожалению, это удивительное письмо потом в какой-то момент пропало; я долго хранил его как образец мышления позитивистского поколения. Его можно сравнить разве что с рассуждениями шахматиста, анализирующего неожиданный ход противника. Чтобы понять такого рода хладнокровие, нужно хорошо представлять себе атмосферу буржуазного дома в Северной Германии на рубеже столетий: я теперь предполагаю, что в той среде отношения между отцом и сыном были не столько воспитательным процессом, сколько общением участников тайного заговора.
Я с изумлением узнал, насколько по-разному можно смотреть на одни и те же факты. Старика, похоже, волновал не столько авантюрный, сколько юридический аспект происшедшего: поскольку он сразу, как только получил письмо Гупиля, пустился в дорогу и подал жалобу в отдел министерства иностранных дел, занимающийся такими делами. Отца, похоже, не очень волновало, что я тем временем могу набить себе шишек, ибо он руководствовался принципом: если молодой человек вообще чего-то хочет, это уже хорошо; ведь и корабль может маневрировать, только если ветер дует ему в паруса, а откуда этот ветер взялся, не так уж и важно… Отец выражал надежду, что сразу после рождественских каникул я вернусь на школьную скамью. А чтобы я не терял время попусту, он набросал небольшой план, состоящий в том, что здесь я должен говорить только по-французски, должен учиться стрелять и маршировать и, наконец, в любом случае должен добиться, чтобы мое имя внесли в список претендентов на капральское звание.
Последнее требование показалось мне удивительным прежде всего потому, что показывало: за те три дня, когда Старик занимался хлопотами по моему делу в Берлине, он успел составить себе более точное представление о порядках в Бель-Аббесе, чем имел я сам. Претенденты на капральское звание здесь действительно были, но их положение казалось мне незавидным. Старослужащие, которые давно утратили всякое стремление достичь хотя бы низшей ступени на большой иерархической лестнице упорядоченного мира, обычно называли их капральскими баранами или капральскими идиотами. Но если снизу на них косились завистливыми взглядами, то для начальства они служили козлами отпущения — при любом происшествии, нарушающем порядок. Их положение было как у сторожа парка, который требует от хулиганов из пригородов, чтобы они соблюдали все предписания. Когда для всех других служба — в первой половине дня — заканчивалась, можно было видеть, как люди вроде Мелана, Полюса или Кандидата молниеносно наводят порядок в своих вещах и, сопровождаемые злыми шуточками старослужащих, спешат на отдаленный учебный плац.