Наш разговор, несомненно, был примечательным, и я сожалею, что не могу его воспроизвести, хотя таинственный посетитель отчетливо сохранился у меня в памяти. Беседа велась так, что я шептал, а он бормотал; ее содержание, скорее всего, показалось бы вам малозначащим, поскольку она вращалась главным образом вокруг домашней утвари. Мы беседовали о предметах, находящихся на полу, в погребе и на кухне, — короче, обо всем, что относится к замкнутому мирку домашнего хозяйства.
Все эти вещи я, разумеется, хорошо знал, а вскоре заметил, что и незнакомец досконально о них осведомлен. Комизм разговора заключался в том, что гость воспринимал эти вещи весьма необычно, наделял их особыми, малоподходящими качествами и говорил о них так, будто каждая из них живет самостоятельной жизнью, тогда как я поправлял его и объяснял ему их истинное предназначение.
Такая игра чрезвычайно меня забавляла, и я всякий раз с нетерпением ждал момента, когда мог сказать, например: “Кухонное ведро предназначено лишь для мытья посуды” или “Нет, дедушкин стул здесь для сидения”. Каждая моя реплика заставляла незнакомца улыбнуться, как будто я предлагал ему неожиданное решение заданного в шутку вопроса. Тем не менее мне не удавалось его переубедить: выслушав мой ответ, он сразу переходил к какому-то другому предмету обихода…
Очень жаль, что как раз самая важная часть нашего разговора — объяснения незнакомца, которые без сомнения были странными, — совершенно выпала у меня из памяти. Ведь и в сновидениях есть слой, который быстро тускнеет. Общее представление о том, что он говорил, можно получить, вспомнив гигантские ландшафты преисподней, которыми Иероним Босх создал новую школу в живописи и на которых против человека ополчается чудовищный арсенал озлобившихся рабочих инструментов. Однако разница заключается в том, что незнакомец давал предметам вполне добродушное объяснение: он просто приписывал им какое-то неуклюже-сонное бытие. И старался ввести меня в их круг — словно в каморку старого слуги, о котором мы однажды с изумлением узнаем, что и у него есть какая-то приватная жизнь.
Наряду с множеством других вещей мы обсудили устройство кладовой и поговорили о двух курочках, которые дожидались там момента, когда попадут в кастрюлю. Я уже заранее предвкушал это пиршество, и тем более меня огорчило, что незнакомец назвал их плохими и несъедобными. Пока мы препирались по этому поводу, я, не дождавшись конца беседы, заснул.
На следующее утро я уже позабыл посетителя, и не воспоминание о нем, а всего лишь детская жадность побудила меня, как только я вошел в кухню, спросить у нашей кухарки о курочках. Тем более я был озадачен, услышав, что за ночь они протухли и что еще на заре их выкинули. Я действительно обнаружил их, уже наполовину засыпанных мусором, в ведерке для золы, и это зрелище вызвало у меня неприятное ощущение. Я тотчас и во всех подробностях вспомнил о незнакомце, предсказание которого, выходит, сбылось, — и лишь теперь почувствовал тревогу. Я тихонько выскользнул из кухни и сделал усилие, пытаясь проглотить застрявший в горле ком. Предчувствие подсказывало, что о случившемся не следует говорить взрослым; более того, воспоминание о нем лучше искоренить даже в самом себе — да так, чтобы и следа не осталось.
Моя добрая матушка, которой я лишь гораздо позже рассказал об этом, заметила, что я, наверное, в полусне услышал, как она с бабушкой говорила о курочках, и такое объяснение кажется мне — если иметь в виду живость детского воображения — вполне убедительным.
Необычной остается, однако, сила воображаемого, которая движет нами в не меньшей степени, чем сила осязаемой реальности. В данном случае она выразилась в том, что серый гость являлся мне еще много раз, на протяжении длительного времени; и скоро я с ним вполне освоился. Впрочем, он больше никогда не представлялся мне так отчетливо.