Мы подчеркиваем еще раз, что исследуем в основном французскую практику работорговли, привлекавшую крупные капиталы и труд многочисленных людей внутри страны и вне ее. Размах этой торговли был таким, что работорговцы и рабовладельцы в конце XVIII в., не колеблясь, предсказывали разорение или обнищание шести миллионов французов в случае прекращения работорговли на Гвинейском побережье. В этом невероятном прогнозе самое любопытное то, что тогда было возможно смело назвать такую грандиозную цифру, не рискуя показаться смешным. К слову, демография, работорговой Европы» очень плохо изучена, и представляется весьма полезным заняться ее детальным анализом. Мы же, подводя общий итог, можем сказать, что для полного снаряжения даже одного невольничьего корабля нужны были такие финансовые средства, которые, безусловно, требовали высокой производственной активности, прибавочного продукта, обеспечения заработной платы, иначе говоря — промышленного развития.
Способствовала ли работорговля такому развитию? Многие авторы считают, что способствовала. Другие, наоборот, предполагают, что возникновение промышленных предприятий вынудило искать рынки сбыта их продукции, что и осуществлялось путем расширения торговли на мировом невольничьем рынке.
Еще одна проблема связана со страхованием. Если мы хорошо осведомлены о премиях, выплачивавшихся судовладельцами, то значительно меньше знаем о компенсациях, которые они получали при гибели судов. Кроме того, даже в отношении нам хорошо известных товаров для работорговли остается много неясностей об их географическом происхождении, конкуренции в их сбыте, транзитных и иных пошлинах.
Публикации об английском работорговце Давенпорте{161} позволяют считать, что условия торговли невольниками были в целом примерно теми же и в другой крупной работорговой стране — Англии. Однако о других странах подобной информации собрано значительно меньше. Безусловно, по этой причине трудно определить границы «работорговой Европы». Но все же мы знаем, что экспорт железа шел из Испании, Швеции, России; оружия — из Бирмингема, а также Голландии, Дании, возможно, хотя и требует еще проверки, из Тюлля в департаменте Коррез, а позднее из Сент-Этьена во Франции. Текстиль тоже поступал не только из Индии, но и из Бретани и Нормандии, возможно — из Дофинэ и Эльзаса, безусловно — из Силезии, Утрехта, Ланкашира. Стекольные заводы Богемии и Мурано поставляли искусственный жемчуг и стеклянную посуду. Среди импортируемых вин преобладали французские; их вывозили в Гвинею через Англию и Голландию. Однако в Африку везли также вина из Греции, Испании и Португалии, мозельские и рейнские вина. Спиртные напитки — натуральные (как кальвадос) и полученные перегонкой — также занимали место в трюмах до тех пор, пока с американских сахарных заводов на работорговые рынки не потекли ром и тростниковая водка — тафия — вслед за уже поступавшим туда вирджинским и, как мы упоминали, бразильским табаком. Так складывались связи, которыми работорговля охватила Европу, весь мир Атлантики, а в какой-то степени и всю планету.
Однако не следует забывать, что на европейском рынке рост спроса и потребления происходил быстрее, чем на африканском, в том числе и тех товаров мелкой розничной торговли, которые мало чем отличались от товаров, предназначавшихся для Африки. Следует добавить еще несколько общих замечаний. Расширение торговли невольниками в занимавшихся этим делом европейских странах происходило в противоречии с распространенными в них доктринами и моделями экономического развития. На все тот же XVIII в. приходится апогей меркантилизма, реформ Кольбера, протекционизма, т. е. различных проявлений одной и той же экономической политики.
Потребности работорговли явно вели к отрицанию протекционизма. Так, например, происходило при создании легальных фиктивных складов, где привезенные из-за границы для нужд работорговли товары не обкладывались обычной пошлиной. В то же время товарообмен, обязательные закупки определенных товаров в разных странах — все это создавало предпосылки прочных международных экономических связей. Такие действия, противоречащие принципу метрополий, имели место на африканском побережье, где часто корабль одной страны заполнял свои трюмы товарами, купленными в фортах или на кораблях другой страны, и все эти операции сочетались еще с соглашениями об экстерриториальности и как бы нейтральности прибрежных вод Африки (во всяком случае при отсутствии войн в Европе).
Неясности и противоречия прямо указывают на то, что для определения объемов производства и капитала, участвовавших в «Гвинейской торговле», необходимы дальнейшие глубокие сравнительные исследования международных групп ученых. Существует обширная «статистика» конца XVIII в., уделяющая большое внимание месту перевозок невольников в экономике портов. Эти данные касаются работорговли, а не всей колониальной торговли, и поэтому лишь результаты предполагаемых будущих исследований покажут окончательно, насколько правомерно говорить о «работорговой Европе».
Обмен производительной силы («живой товар») на инертные продукты (потребительские товары), рациональная или иррациональная ценность которых была завышена, безусловно, приносил барыши. Тем не менее сегодня уже нельзя считать, как это еще недавно предполагали историки, что экспедиции за невольниками давали фантастические доходы.
Работорговля стала прибыльной уже в первый ее период, когда сделки совершались прямо на берегу. Существовала сложная система эталонов ценностей (железные бруски и прутья, золотые слитки и т. п.) для разных участков африканского побережья. Менялась также и стоимость невольников: она зависела от колебаний спроса, сезона года, «запаса» рабов, приготовленных на продажу. Цена невольников вплоть до конца XVIII в. имела тенденцию к росту. Так, например, в Бонни[21] она достигала максимально 25 фунтов стерлингов (625 ливров), а вблизи мыса Монте могла падать до 4 фунтов стерлингов (100 ливров). Цена раба в Бонни чуть превышала минимальную стоимость одной тонны товаров у французских торговцев, однако на Перцовом берегу такая цена оказывалась раз в шесть ниже.
Работорговля оставалась весьма доходной и во второй ее период, когда возникли крупные хозяйства европейцев, основанные на невольничьем труде. В зависимости от личных качеств «товара», определявшихся физическими возможностями невольника и местом его происхождения («расой», что отражало сложившиеся у рабовладельцев-плантаторов определенные взгляды{162}, доставленный в район плантаций невольник продавался в три-четыре раза дороже, чем он обошелся торговцу.
Все это никак не отражает, однако, реальные расходы на невольничьи экспедиции, учитывая связанные с ними неизбежные потери. Более того, доходность такой экспедиции в Африку надо оценивать вне связи с прибылями на рабовладельческих плантациях (особенно сахарного тростника). «Работорговля — это лотерея» — таков вывод одного из виднейших британских аболиционистов конца XVIII в. — Томаса Кларксона. В той или иной степени к такому же заключению приходят многочисленные современные исследователи работорговли.
Безусловно, нельзя отрицать, что отдельные невольничьи экспедиции приносили огромные барыши, как всякая удачная спекуляция, проведенная в наиболее благоприятный момент (например, в короткие интервалы между войнами или в других ситуациях, которые сейчас не так легко определить). Прибыль могла в подобных случаях достигать и 300 %, но такая «удача» выпадала крайне редко, поскольку прибыль в 132 % и даже в 90 % оценивалась как большой успех. Торговцы вполне удовлетворялись и считали довольно хорошими прибыль и в 32 %, и в 25 %. Давенпорт из Ливерпуля, а это был опытный делец, за 20 с лишним лет торговли рабами имел среднюю годовую прибыль 10,5 %. Прибыль того же порядка характерна и для крупнейших французских работорговцев из Нанта{163}. Впрочем, и при этом доходе капитал удваивался через 7 лет, а утраивался через двенадцать.
21
Бонни (Ибани) — одно из городов-государств на юге современной Нигерии (в устье р. Бони), возникшее в XIV–XV вв. и активно занимавшееся работорговлей в XVII–XVIII вв. С конца XIX в. вошло в состав Британской империи.