– «Есть».
– «Что такое?»
– «А помните, вы говорили про дервиша?»…
– «Как же».
– «Так вот, дервиш – есть, настоящий, совсем настоящий, навел я тут справки; сегодня сказали мне: «Дервиш», которого знаю я, все это время бывает в одном из кафе; он играет с арабами в шашки; при нем его змеи; мешок свой таскает с собою повсюду он».
– «Что же? И можно увидеть его?»
– «Ну, конечно же: если свободны, идите за мной в кафе, потому что потом будет – поздно»…
– «Сейчас, погодите»…
– «Да вы не спешите особенно: я подожду вас у входа».
Все брошено: карты, Египет и Бискра. Мы спешно, накинув одежды, спустились: «Мужество» ждал у дверей: полосато-сереющий плащ был наброшен на нем сверх бурнуса: качался фонарь в его пальце; мы – тронулись в путь.
Тускловато светил Кайруан, провалившийся в тени свои; завывающий ветер закидывал краем бурнуса бежавшего «Мужество» в нос; было жарко: громадно расширясь алмазы небес упадали на плечи бежавшего «Мужества»; чудилось будто бежим мы по небу. Спустилась Вселенная, ниже, чем следует.
Выперли земли; и стены домов пообстали; кружились в пустых закоулках уснувшего города; там привиденье араба сидело без дела: на корточках (точно какая-то баба); глядело из ноющей ночи на нас, – ночи ноющей; тонко и остро колола нам уши откуда-то дудка; и плакала палица бархатно бряцнувшим басом о край барабана – «там-там»; и вот янтари фонаря озарили изрезанный верх зеленеющей двери:
– «Кафе?»
– «Да, кафе»…
– «Нам сюда»…
– «Здесь… Пожалуйста, смело входите, здесь, кажется он»…
И фонарь подлетает в летающем пальце у «Мужества»; входим, и…
Кафе
– и крепкие трески, и псиные писки: и бухнувших гудов, и ухнувших дудок; как в улье, – мы; лопотанье арабского рта:
– «Джарбаба»…
– «Раб-арап… парапа… обокрал… шкап арап»…
– «Абраам»…
– «Марр-баба»…
Ничего не пойму!
– Потолок, подпираемый стаями многих колонок оттенка желтеющей кости, сутулился дугами из ненаглядных, стреляющих глянцев; везде изразцовые цоколи; а образцовый ковер заплетает орнамент немеющих змей; изошел петухами и птахами пестрых, лиловых, зеленых оттенков; и красные краски цветов нависают над дикими лицами белых тюрбанных арабов, прижатых к колонкам; помост золотеет, как лапоть, плетеными шашками той тростниковой циновки; и пестрая печечка – в шашечках. Чашечки! В чашечки фыркает черный кофе струей; и кофейник – хлопочет; и – потные лбы окружили его. И колени приподнятых корточек, рой разноцветных гондур, голосящие лица – маслинного цвета, кофейного цвета; и прочные черные профили негрских завеянных белостью знойных голов, и теченье речей туарегов, сребренье бородок, и розовый ноготь простертого пальца, и белые мраморы мавра, раскрывшего рот, из которого в воздух взлетают колечки дыма, и бульканье свежей водицы в синейшей бутылочке (то – наргиле), руготня, гоготня; и плащи – полосатые зебры; колпак капюшона над шеей с типичною кисточкой дико кирпичного цвета, угластые локти над досками, где расставляются шашки, – под тонкой колонкой – все это накинулось, вдвинулось в зрение; красный цветочек качается на стебелечке над темным лицом, озадаченным ходом противника (в шашки играет вот эта пестрейшая кучка); у всех за ушами – цветы:
– «Это – местный обычай: захочет араб веселиться, за ухо заткнет он цветок; все уж знают тогда: Ибрагим – веселится сегодня»…
Так шепчет мне «Мужество»; белые, желтые, синие цветики тихо качаются из-под тюрбанов:
– «Ну что ж, есть здесь дервиш?»
– «Погодите, мосье, – ничего не видать» – приподнявшись на цыпочки шепчет мне «Мужество»; вдруг он бросает в пространство настойчивый крик:
– «Бха-ра-бан: дхар-бабан»… И несется в ответ ему:
– «Абра-кадабра», – какая-то…
– «Здесь», – улыбается «Мужество». – «Он за колонкою: в шашки играет он».
Вижу, что многие кучки, прервав разговор, на нас смотрят; но скоро, заметив, что мы законфузились, кучки от нас отвернулись и делают вид, будто нет нас и вовсе (давно я ценю деликатные жесты арабов: привык я в Радесе к тому, что все делают вид, будто нет нас и вовсе, когда мы заходим в кафе в первый раз; если ж мы учащаем приходы в кафе, то иные любезно с помостов своих посылают «селямы», приветствуя нас, как знакомых; и – больше не смотрят).
Уже пробираемся мимо бурнусов, толкаясь, – на прочный помост, точно лапоть, желтеющий легким, сухим тростником проплетенной циновки; поднявшись на локоть, к которому он грациозно склонил свое тело, ленивый кутила лениво завил перевивы плаща, опроставши нам место; и – тащут для нас вдруг откуда-то взявшийся столик и стулья; арабы пьют кофе на ковриках, или на пестром плетеньи ступеней помоста.