А тогда в автобусе ночью все чутко дремали или погружались в короткий сон, просыпаясь на выбоинах дороги и при резких поворотах, когда, возможно, задремывал и водитель. Двое крепких на вид и уже немолодые, в форменных куртках хаки и в фуражках, сменяли друг друга за баранкой через каждые два часа. За спиной Вьюгина двое, судя по голосам, пожилых вели какое-то время разговор, обсуждая неправильное с их точки зрения поведение некоего Нвами. В качестве его характеристики, весьма нелестной для него, один из них сказал:
— Когда собака на охоте подбирает дичь, она приносит ее хозяину, но когда ворует чужую курицу, оставляет ее себе. Так и этот Нвами.
В каком-то месте дорога соприкасалась с заповедником и на асфальт вышел зачем-то жираф, которому почему-то не спалось в ту ночь. Он был ярко освещен фарами и потом длинными скачками удалился в темноту. Те, кто не спали в это время, ненадолго оживились, обсуждая увиденное и все время звучало слово “импитамити”, что дословно означало “превосходящий деревья”. Так называли здесь жирафа.
За время отсутствия Вьюгина ничего на территории посольства не произошло, кроме отсылки Шатуновым всех своих референтов с ближайшим авиарейсом домой. Он оставил при себе одного лишь переводчика, который попутно исполнял функции секретаря. На то, что Вьюгин слишком задерживается у партизанского предводителя, Шатунов перестал с раздражением досадовать после того, как получил шифрованное сообщение из советского посольства в соседней стране. Из него он узнал, что Вьюгин теперь считается заложником, в каковом положении и будет находиться, пока “Революционной Армии не начнет поступать полноценная военная помощь”. Шатунову такой ульмативный тон совсем не понравился, но он готов был его простить. Он уже сделал большую ставку на возможность захвата власти в этой стране вооруженным путем. А потом — милая его сердцу военно-революцинная диктатура по эфиопскому варианту, прибытие наших военных советников, выдворение из страны американских и некоторых других дипломатов, и принятие всех других мер, которые являются оправданием диктатуры. Он только побаивался того, что на заседании Политбюро решение о немедленной военной помощи этим партизанам, которые считают себя “революционной армией”, будет проходить со скрипом из-за возможного противодействия главы этих фальшивых наследников Железного Феликса. И еще других, слишком уж осторожных, а говоря откровенно, трусоватых членов этого партийного ареопага. О том, что решение о помощи вообще не будет принято, Шатунову не хотелось и думать. Упустить возможность установления военно-революционного режима в стране, который приведет к созданию строя подлинно народной, а не лживой буржуазной демократии! При этом Шатунов меньше всего думал о судьбе Вьюгина, фамилию которого он только недавно запомнил. То, что его освобождение зависело теперь от начала военных поставок этим партизанам, Шатунова ничуть не интересовало.
Вьюгин же, едва вошел в свою квартиру, где его встретила подозрительно неизменная, но, кажется, пахнущая предательством обстановка, сразу же позвонил Ляхову и отметил неподдельную радость в его голосе. “Все-таки он еще не совсем законченный и вполне бесчувственный профессионал”, подумал он, но напомнил себе, что Ляхов, возможно, просто рад выполнению задания и этим самым спасен от шатуновского выговора.