Во многих странах континента профсоюзы уже давно оценили важность включения в свои ряды самых молодых не по возрасту, а по времени возникновения групп рабочих, но трудности, с которыми они сталкивались, были очень велики. Профсоюзные кадры были немногочисленны, их финансовые и иные ресурсы ограниченны, а организовать плантационных рабочих или поденщиков на промышленных предприятиях, не преодолев обычно яростную оппозицию предпринимателей, было невозможно. В этой борьбе предприниматели не гнушались любых средств, вплоть до шантажа и попыток подкупа, и далеко не всегда профсоюзным работникам удавалось сломить это сопротивление.
Становление профсоюзного движения происходило мучительно. Самым большим злом была его внутренняя раздробленность — группы рабочих на отдельных предприятиях тяготели к замкнутости, неохотно шли на объединение с профсоюзами, сложившимися на других предприятиях их отрасли. Иногда удавалось добиться единства действий, но зачастую оно оказывалось неустойчивым, хрупким. К тому же далеко не всегда это стремление к сплочению встречало поддержку властей. Напротив, пытаясь подчинить своему влиянию рабочее движение, те охотно начинали древнюю игру в «разделяй и властвуй».
Встречаясь с профсоюзными работниками, я часто спрашивал, как они объясняют тот факт, что, несмотря на слабость местной буржуазии в сравнении с организованным и в общем быстро растущим рабочим классом, политические позиции буржуазии во многих странах континента относительно устойчивы и она сохранила свое влияние на власть. В ответ я слышал рассуждения о пассивности трудящихся, о влиянии племенных пережитков на самосознание рабочих, о разобщенности отдельных отрядов африканского пролетариата. Эти мысли были не лишены интереса, но, мне кажется, точнее многих других определил суть проблемы один нигерийский синдикалист, который в разговоре со мной заметил:
— Наша буржуазия теснейшим образом переплетена с чиновничеством, с административно-политической верхушкой государственного аппарата. Тесны и ее связи с иностранным капиталом. Поэтому рабочим приходится противостоять всей силе государственной машины, поддерживаемой и внутренней реакцией и международными империалистическими кругами.
Этот же человек подчеркнул, что во многих африканских странах независимость принесла деньги и власть пробуржуазным политиканам, верхушке чиновничества и интеллигенции.
— Они поспешили занять места, освободившиеся в связи с отъездом европейцев, — говорил он. — Кто въезжает в виллы, ранее принадлежавшие «шишкам» колониального аппарата? Кто сел в их кресла в министерствах и департаментах? Мы сами добивались «африканизации» этого аппарата, то есть замещения всех должностей местными уроженцами. Мы надеялись, что в результате государственная машина будет поставлена на службу народа. А что получилось?
Он пожал плечами.
Плывущий из-под ног грунт
Крестьянин бамилеке на юге Камеруна, начиная строить свой дом, не закладывал фундамента. В землю забивалось несколько кольев, каркас дома переплетался прутьями и обмазывался глиной, сверху сооружение прикрывалось соломенной крышей.
И дом готов. На утрамбованный пол расстилались циновки.
Эта хижина непрочна. Ее мог опрокинуть ураган, размыть сильный ливень. Но она и восстанавливалась легко. На помощь крестьянину приходили его односельчане и сородичи, день-два работы, и снова можно было праздновать новоселье.
В некоторых связанных с неоколониализмом странах хрупкость государственной машины напоминала об этих традициях местного домостроения. Во многих случаях она собиралась наспех, из самого разнородного людского материала по калькам, оставленным в наследство уходящими колониальными властями. В сущности, там, где было сильным влияние бывших метрополий, воспроизводился образец колониального типа, и его устойчивость почти целиком зависела от неподвижности, от незыблемости самой «почвы», на которой он сооружался, — скованного властью вождей, опутанного древними обычаями, ослепленного унаследованными от прапрадедов верованиями крестьянства. Эта забитость бесправной и обездоленной деревни, где жило подавляющее большинство населения, была зачастую чуть ли не единственным, чуть ли не основным залогом прочности всего государственного строения.