Итак, царица лишилась в его глазах всего того, что когда-то составляло ее очарование. Ее сходство со статуей в течение некоторого времени еще помогало ему забываться, однако этот самообман вскоре иссяк. Когда она засыпала, истомленная его ласками, он смотрел на нее возмущенно, как на самозванку, которая вторглась к нему на ложе, загримировавшись под его любимую. Однако он видел, с наслаждением находил разницу! Руки царицы были более тонкими, груди более острыми, а бедра более узкими, чем у той, настоящей. Внизу живота Береники не было тех трех складочек, которые были у мраморной богини...
В конце концов Деметриос стал равнодушным к царице.
Его поклонницы непостижимым образом прознали об этом, и хотя он продолжал ежедневно являться во дворец, всем было известно, что он уже не любит Беренику. Из-за этого женская суета вокруг него лишь усилилась, но он не обращал внимания. Ему нужно было совсем другое... какие-то перемены.
Нередко у мужчин бывает такое настроение, что его может удовлетворить самый низменный дебош. Когда ему особенно не хотелось появляться во дворце, он шел ночью к Храму, где всегда вился рой куртизанок.
Уж эти-то женщины не ведали, кто он, да и познали мимолетную, случайную любовь в таких количествах, что исполняли свое ремесло старательно и спокойно, не портя Деметриосу наслаждение страстью, исступлением, которые частенько сопровождаются пронзительными воплями взбесившейся кошки. Именно это больше всего раздражало его в царице.
Беседы его с этими равнодушными, пресыщенными красавицами не отличались изысканностью. Обычно они лениво переговаривались о дневных посетителях, о Храме, о мягкой траве. Их не интересовали его теории искусства, и они не высказывали своего мнения об Ахиллесе из Скопаза.
Разомкнув объятия этих случайных встречных, он стремился в Храм — и предавался экстазу у ног статуи.
Среди воздушных колонн, таявших в полумраке, богиня казалась живой на своем постаменте розового мрамора, с ног до головы украшенная драгоценностями. Даже тело ее было такого же цвета, как у живой женщины; в одной руке она держала зеркальце, другой как бы поправляла ожерелье из семи нитей жемчуга. Самая большая жемчужина, серебристая, слегка вытянутая, располагалась во впадинке меж грудей, словно луна меж двух круглых облаков.
Деметриос с нежностью любовался ею, и ему, как любому простолюдину, хотелось думать, что это были святые жемчужины, родившиеся из капелек воды, попавших в раковинку ушка прекрасной Анадиомены.
«О божественная сестра, о лучезарный цветок! Ты больше не та азиатка, которая служила мне недостойной тебя моделью, ты — бессмертная Идея, великая Душа Астарты, положившей начало своему роду красивейших женщин. Твоя душа сверкает в очах, пылает в темных губах, трепещет в груди дочерей твоего рода, от простой рыбачки до царицы. Но я слил воедино эти крупицы твоего облика, великолепная Цитера! Я вернул тебя на землю! Не образу твоему — тебе самой дал я это зеркальце и украсил жемчужинами, и ты родилась вновь — как в тот день, когда восстала из улыбающихся вод, под рыдающим от восторга небом, и до самых берегов Кипра неслись приветственные зовы голубых Тритонов!»
От Афродиты он и возвращался, когда оказался на дамбе столь поздно и услышал пронзительную мелодию флейт. В этот вечер ему не хотелось идти к куртизанкам, потому что ласки некоей парочки, увиденной им под кустами, возмутили его до глубины души и вызвали отвращение.
Однако мягкая ночь постепенно забирала его в свои чарующие сети. Он повернулся лицом к ветру, казалось, приносившему из-за моря в Египет аромат роз Аматонта.
В его воображении реяли великолепные очертания женского тела... Его попросили изваять для храмового сада скульптурную группу из трех обнявшихся граций; но его молодое воображение отказывалось следовать канонам, и он хотел запечатлеть в мраморе трех прелестных женщин. Две из них будут одеты: одна с полуприкрытыми веками и веером в руке; другая танцует, приподняв складки платья. Третья Харита, по его замыслу обнаженная, стоя позади сестер, должна красивыми руками придерживать на затылке копну волос.
В его голове роилось множество идей: как укрепить на скалах Фара изваянную из черного мрамора Андромеду, а рядом — морское чудовище; как на пляже перед Брушиеном воздвигнуть четырех мраморных лошадей, похожих на разъяренных Пегасов и будто бы везущих восходящее солнце... Ах, как пленяла его красота! Как легко он увлекался! Как легко он достигал своей цели — отделять дух от плоти! И, в конце концов, каким свободным он ощущал себя!
Он повернулся к набережной и различил вдали желтую накидку какой-то женщины.