Она поджала ноги и облокотилась о подушку.
— Но я сделаю все, чтобы ты вернулся во дворец, любимый. Если ты больше не хочешь меня, скажи, кто она, та, которую ты хочешь, — и она станет моей подругой. Женщины моего двора красивы. У меня есть двенадцать девушек, которые с самого рождения живут в гинекее, даже не подозревая о том, что на свете существуют мужчины. Они все будут принадлежать тебе... лишь бы ты навещал меня после них. А еще в моем дворце есть женщины, которые имели больше мужчин, чем все куртизанки Храма! Им нет равных в искусстве Эроса. Только скажи, и я отдам тебе любую из тысячи моих рабынь. Я наряжу ее так, как наряжаюсь сама: в желтый шелк, золото и серебро. Хочешь?
Деметриос молчал.
— Но нет же! Тебя ничто не прельщает! Ты самый прекрасный и самый бесчувственный из всех мужчин! Ты не любишь никого, ты не способен любить кого-то — ты только из милости или от скуки дозволяешь любить себя. Ты позволяешь мне предаваться с тобою Эросу, но сам ведешь себя, словно корова, которую доят, а она равнодушно глазеет по сторонам. О боги!.. В конце концов, я обойдусь и без тебя, молодой грат, предмет всеобщего обожания, кого никто не может заставить страдать. Ничего, что в моем дворце нет мужчин, а есть только женщины! В сильных объятиях бронзовых эфиопок я скоро забуду твои ноги, стройные, словно у девушки, и твою душистую бороду. Ничего! Пора и мне отдохнуть от влюбленности! Но помни: в тот день, когда меня перестанет волновать твой блуждающий взор и я смогу обойтись без твоих поцелуев, я велю сбросить тебя с моста Гермеса — туда, где сейчас лежат мои кольца и ожерелья, и ты будешь лежать рядом с ними, как надоевшее украшение. Ты забыл, что я — царица!
Она поднялась, ожидая его ответа. Однако Деметриос даже не шевельнулся, словно не слышал ни слова. Тогда Береника гневно воскликнула:
— Ты, видно, ничего не понял!
А он небрежно откинулся на подушки и задумчиво проговорил:
— Знаешь ли, я тут вспомнил одну сказку...
Давным-давно, еще до того, как эти земли были завоеваны твоими далекими предками, их населяли дикие животные и немногочисленные племена людей.
Звери были великолепны: львы с огненными, словно солнце, гривами; тигры, полосатые, как поля в лучах заходящего солнца; пантеры, черные и опасные, будто ночь.
А люди были малорослыми и невзрачными, одетыми в рваные шкуры, вооруженными кривыми копьями и уродливыми луками. Они все вместе жили в пещере, заграждая вход каменной глыбой, которую с трудом сдвигали с места.
Вся жизнь их состояла в добывании пищи, в охоте, и повсюду в лесах лилась кровь.
Страна эта была столь мрачной и неприветливой, что даже боги отвернули от нее свои взоры. Когда рано утром Артемида покидала Олимп, ее путь никогда не лежал в эту сторону. Войнам, которые здесь происходили, никогда не покровительствовал Арес. Поскольку в той стране не знали флейт и цитр, от нее отвернулся и Аполлон. И лишь трехголовая Геката царила там, находя кровавую поживу каждый день.
Но однажды в эти земли забрел человек другой расы.
Он не носил шкур, как здешние обитатели. Он был облачен в белые, ниспадавшие до земли одежды.
По ночам, озаренный луною, он любил бродить по лесам, держа в руках черепаший панцирь, к которому были приделаны два рога зубра, а меж ними натянуты три серебряные нити.
Когда его пальцы касались этих серебряных нитей, то раздавались сладостные звуки, более нежные, чем журчанье ручейка или шелест ветра в листах деревьев. Три тигра, которые проснулись, когда он впервые заиграл, были зачарованы этой музыкой и не только не бросились на незнакомца, но наоборот — молча слушали его и скрывались в чаще, лишь когда он закончил играть. А на другой день послушать песни серебряных нитей собрались и другие тигры, и волки, и гиены, и даже змеи приползли из своих темных нор и лежали в траве, затаясь и никого не трогая. Спустя некоторое время звери уже сами молили его коснуться серебряных струн. Тигры приносили ему дичь, медведи — коренья и травы, и все вместе звери охраняли его.
И человек возомнил себя великим. Он был уверен, что звери всегда будут получать несказанное удовольствие от его музыки, и постепенно перестал вкладывать душу в свою игру, а лишь лениво перебирал струны, даже не заканчивая мелодий, а беря всего несколько аккордов. Однако звери боготворили его, а потому были довольны и тем малым, что получали. Тогда он вовсе обленился и совсем перестал играть.
Лес снова помрачнел. Однако дичь и фрукты по-прежнему появлялись возле его жилища: звери по-прежнему любили его, так уж устроены их сердца!
Однажды вечером человек стоял, прислонясь к стене своей хижины, и смотрел, как солнце опускается за деревья. В этот миг мимо него медленно прошла львица. Он повернулся, чтобы уйти, ибо ожидал надоевших просьб сыграть, но львица не обратила на него никакого внимания.
Он удивился, он возмутился и спросил высокомерно:
— Разве ты не хочешь попросить, чтобы я сыграл для тебя?
Но она ответила, что это ее не интересует.
— Да ты знаешь, кто я?! — воскликнул человек.
— Знаю. Ты Орфей.
— И ты не хочешь послушать моих мелодий?
— Нет, не хочу, — вновь ответила львица.
— Боги! Как я несчастен! — воскликнул музыкант. — Ведь я так мечтал сыграть для тебя. Ты прекраснее всех обитателей здешних мест! Послушай мою игру хотя бы немного, и я исполню любую твою волю!
Она отвечала тремя загадочными фразами:
— Я хочу, чтобы ты отнял добычу у самого могучего льва.
— Я хочу, чтобы ты убил первого встречного зверя.
— Я хочу, чтобы ты украл для меня те дары, которые люди, живущие в долине, подносят своим богам.
Он поблагодарил ее за то, что она просила столь мало, и выполнил ее волю.
А когда он выполнил ее волю, то сломал лиру и с тех пор жил так, как если бы уже умер.
Царица вздохнула:
— Я не люблю иносказаний и ничего не поняла. Объясни, мой дорогой, что ты хотел сказать этой легендой?
Он встал:
— Я говорил не для того, чтобы пояснять, а лишь для того, чтобы немного развлечь тебя. Сейчас уже поздно что-то объяснять. Прощай, Береника.
Она зарыдала:
— Я знала! Я так и знала!..
Он уложил ее, словно ребенка, на мягкие подушки, поцеловал заплаканные глаза и спокойно покинул паланкин царицы.
Гости собираются
Бакис занималась ремеслом куртизанки уже двадцать пять лет. Сейчас ей было под сорок, и ее облик давно претерпел те изменения, когда красота юной девушки становится красотою женщины, потом — зрелой женщины, потом... Это самое «потом» и приближалось, наконец.
Мать Бакис, которая много лет была главной управляющей в доме своей дочери и первой ее советчицей в делах житейских, приучила ее к расчетливости и экономии, так что со временем Бакис скопила изрядное состояние. Теперь она могла позволить себе любые ухищрения роскоши, помня, что великолепие одежд и постели заставляет забыть об увядании тела, которое облачено в эти одежды и возлежит на этой постели.
Бакис умела обеспечивать свое будущее. Так, вместо того, чтобы каждый год покупать взрослых рабов, которые ценились дорого и разоряли куртизанок, она уже десять лет довольствовалась одною лишь негритянкой... правда, каждый год эта негритянка рожала, и таким образом Бакис была обеспечена бесплатной прислугою.