Не двигаясь с места, не сгибая колен, она медленно поворачивается. Ее груди и запрокинутое лицо в полумраке напоминают три розовых цветка, что распустились на одном стебле.
Она танцует, сплетая руки, сгибая стан; чудится, что повязка мешает ей, и она желает как можно скорее освободить свое наполовину нагое, наполовину скованное белое тело. Грудь танцует от частого дыхания, уста уже не могут сомкнуться, а веки не могут разомкнуться в истоме, пылает на щеках румянец.
Она играет перстами, она играет руками. Ее тело играет, волнуется. И вот, взметнув водопад волос, Кризи сорвала застежку, удерживающую на бедрах повязку, и та скользнула на ковер, открыв всю совершенную красоту ее наготы.
Деметриос и Кризи...
В их первом прикосновении такое блаженство и такая гармония, что какие-то мгновения они остаются неподвижны, чтобы не нарушить очарования. Грудь Кризи легла ему в ладонь, и он сжимает ее. Одно бедро ее, жаркое и нежное, в плену его колен, а другое оплетает его бедра. Они лежат недвижимо, приникнув друг к другу, но не познав еще друг друга, наслаждаясь стремительно нарастающим желанием и с упоением отдаляя миг блаженства.
Сначала сталкиваются их губы, они пьянеют, сливая, но не удовлетворяя их извечную, болезненную, почти девственную ненасытность.
Ничто не видно лучше лица любимой! На расстоянии поцелуя глаза Кризи кажутся огромными. Она опускает веки — и он видит две морщинки на них, следы страсти, и видит бледную тень, покрывающую ее лицо, словно фата. Она вновь открывает глаза, и черный зрачок, расширяясь, почти поглощает их зелень, длинные ресницы трепещут, слезинка сбегает по щеке, а на горле бьется голубая жилка.
О, нет конца их поцелую! И не мед и молоко под языком Кризи, как там, в «Песни песней», а живая вода. И сам язык ее, что изгибается и мечется, касается и отдергивается, нежнее он запаха цветов, выразительнее влюбленных глаз; сладостный, он твердеет и смягчается, и, кажется, способен даровать смерть и возрождение... Неутомимы поцелуи Кризи, неистощима любовная игра.
Затем настает черед долгих ласк... Одного лишь прикосновения кончиков ее пальцев достаточно, чтобы по его телу пробежала неуемная дрожь. Она сама говорила, что счастлива, лишь томясь от желания или отдыхая от наслаждения; само слияние пугает ее, словно страдание. Чувствуя, что возлюбленный ее не в силах более ждать, она пытается остановить его, разжимает объятия, стискивает колени, но поздно, поздно... и Деметриос берет ее силой.
...Ни ураган, ни мираж, ни гроза, ни песчаная буря не способны произвести на человека такого впечатления, как преображение женщины в его объятиях.
Кризи богоподобна в своей красе, в своей истоме. Пальцы ее стиснули края подушки, цепляются за нее, как за последнее прибежище покоя перед девятым валом нестерпимой страсти, голова закинута, она задыхается, а в глазах горит безумие блаженства или блаженство безумия. Ее волосы разметались по постели. А изгиб ее шеи, переходящий в изгиб груди, напоминает очертания древней драгоценной амфоры.
Деметриос почти со страхом, словно в религиозном экстазе, созерцает это божественное неистовство, это сладострастное содрогание, которое вызвал к жизни он, он сам — и продлить или прекратить которое властен лишь он!
Чудится, он видит, видит, как все глубинные силы Кризи сливаются в едином порыве созидания. Груди уже до самых сосков наполнены животворным соком, живот напрягся и только ждет, когда в нем разовьется иная плоть.
А стоны, эти жалобные стоны, заранее оплакивающие будущие страдания!
Страх
Луна, плывя над морем и Садами Богини, освещала горы.
Мелитта, та самая хрупкая маленькая куртизанка, которая провожала Деметриоса к предсказательнице Кимерис, осталась с мрачной хироманткой, которая так и сидела на корточках.
— Не ходи за ним, — велела Кимерис.
— Но я даже не успела спросить, когда увижу его вновь. Позволь, я догоню его, поцелую на прощание, а потом сразу вернусь.
— Ты больше никогда не увидишь его. И это благо для тебя, дочь моя, ибо, те, кто встречал его, узнавали боль и страдание. Те же, кто видел его дважды, играли со смертью.
— Что ты такое говоришь? Я только что видела его, и сама играла с ним...
— Скажи спасибо, что тебе лишь двенадцать! Ты обязана ему удовольствием, но пусть спасут тебя боги, если ты будешь обязана ему наслаждением!
— Выходит, все взрослые несчастны? — надув губки, произнесла девочка. — Все только и знают, что твердят о своих бедах!
Кимерис вцепилась в волосы и со страхом покачала головою. Козел вздрогнул, повернулся к ней, но она сидела, зажмурясь.
Мелитта снова заговорила:
— Однако я все же знаю одну счастливую женщину. Это Кризи, моя подруга. Уж она-то не плачет, я уверена!
— Заплачет и она, — ответила Кимерис.
— О предсказательница бед, забери немедленно назад свои злые слова, иначе я возненавижу тебя, старая ты ворона!
Тут черный козел воинственно взбрыкнул и кинулся к Мелитте, наставив на нее рога.
Мелитта бросилась прочь.
Шагов через двадцать она остановилась, во-первых, потому что вспомнила, что козел надежно привязан, а во-вторых, потому что увидела на берегу ручья парочку, поведение которой ее изрядно позабавило. И этого хватило, чтобы изменить ход ее мыслей.
Она пошла к себе, но выбрала самую длинную дорогу, а вскоре решила вообще туда не возвращаться — хотя бы пока.
Луна струила свой волшебный свет, теплая ночь ласкала плечи девочки, в садах реяли голоса и вздохи, смех и песни. От Деметриоса она получила достаточно, чтобы позволить себе просто так побродить по садам, а не сидеть в своем респектабельном домике. Ей захотелось поиграть в придорожную проститутку, которая отдается первому попавшемуся бродяге. В результате она доигралась до того, что ее взяли два или три раза — под деревьями и на какой-то скамье. Ее это развеселило, а смена декораций даже научила кое-чему: например, какой-то солдат, нагнав Мелитту посреди тропинки, схватил ее своими могучими ручищами, поднял, как пушинку, водрузил на статую Бога Садов, занятого своими любовными делишками, и так, высоко над землей, соединился с нею, называя словечками, которых еще в жизни не слышали ее молоденькие ушки. Она закричала от восторга.
Через некоторое время, пробегая вприпрыжку мимо колоннады пальм, она встретила мальчика по имени Микиллос, заблудившегося в садах. Мелитта коварно предложила себя в качестве проводника, но только завела мальчишку в лес, чтобы насладиться им. Микиллос недолго пребывал в неведении относительно замыслов Мелитты. Однако они были еще настолько дети, что мигом забыли про объятия и, став скорее друзьями, чем любовниками, наперегонки помчались по лесу и внезапно очутились у моря.