Оно оказалось совсем рядом со всеми теми местами, где обычно трудились куртизанки, и было трудно понять, почему они никогда не заходили в такое чудесное местечко.
Микиллос и Мелитта, держась за руки, остановились на рубеже общественного леса и зарослей алоэ, разделявших Сады Афродиты и Сады Великого Жреца.
Здесь никого не было, никто не задержал их, когда, ободренные тишиной и благоуханием цветов, они пересекли невидимые границы.
У их ног тихо шелестело Средиземное море. Дети зашли в воду и хохоча попытались соединиться в самых невообразимых позах, но быстро оставили это занятие, как малоинтересную игру. Они выскочили на темный берег, и сверкающие брызги летели на песок с их худеньких, озаряемых луною ножек.
Чей-то след вел по песку вдаль. Они пошли по тому следу.
Ночь была необычайно светлой, ночь была необычайной... Они шли, бежали, они толкали друг друга; следом шли, бежали, толкались их черные, четкие тени.
Куда вел их этот след? Куда они направлялись? Ни души не было вокруг.
Внезапно Мелитта вскрикнула:
— Ах!.. Посмотри!
— Что там?
— Какая-то женщина.
— Куртизанка... Бесстыжая! Она уснула прямо на месте любви!
Мелитта вгляделась — и покачала головою:
— Нет... Ох, нет, я боюсь подойти, Микиллос, это не куртизанка, это...
— Ну, а мне показалось, что это одна из вас.
— Нет, Микиллос, нет и нет, это не одна из нас... Это Туни, жена Великого Жреца. И вглядись хорошенько! Она не спит. Я боюсь подойти... У нее открыты глаза. Пойдем отсюда. Я боюсь. Я боюсь!
Микиллос приподнялся на цыпочки и вгляделся в сумрак ночи.
— Ты права, Мелитта, бедняжка не спит, она мертва.
— Мертва?!
— Да, у нее длинная шпилька в груди.
Он шагнул вперед и протянул было руку, чтобы выдернуть ее, но Мелитта пришла в ужас:
— Нет, нет, не прикасайся к ней! Ее особа священна! Останься здесь. Охраняй ее, а я позову людей.
И она со всех ног бросилась бежать меж черных теней деревьев.
Микиллос некоторое время бродил, весь дрожа, вокруг трупа. Приблизился, коснулся пальцем пронзенной груди, и вдруг, охваченный неодолимым страхом перед зрелищем смерти, бросился наутек.
Обнаженное, застывающее тело Туни одиноко лежало, озаренное луною.
Много времени прошло, прежде чем лес наполнился гулом голосов тех, кто искал ее, ибо найти ее было непросто.
Со всех сторон стекались тысячи куртизанок, и их лица, столь разные и непохожие, были сейчас искажены единым выражением ужаса, тела объяты единым трепетом.
Они растекались по лесу, встречались и расходились снова и снова, в который уже раз проходя по местам, где уже бывали, и чудилось, что никто из них, объятых страхом, вовсе и не стремится найти то, что ищет.
Крик, который испустила одна куртизанка и в тот же миг единодушно подхватили другие, ознаменовал конец поисков, ибо труп Туни был наконец-то обнаружен на скамье возле какого-то дерева.
Тысячи обнаженных рук взметнулись к небу в мольбе:
— Богиня! Это не мы! Богиня! Это не мы! Богиня, если ты вознамеришься отомстить, пощади нас!
Кто-то призвал:
— Скорее в Храм!
И все подхватили:
— В Храм! В Храм!
И вновь потекла меж деревьев людская река: все куртизанки — и белые, и черные, и с Запада, и с Востока, облаченные в одежды или обнаженные — ринулись по дорогам, тропинкам, аллеям, выбежали к огромной розовой лестнице Храма, которая казалась окровавленной в лучах восходящего солнца, взбежали по ней и начали неистово бить своими слабыми руками в высокие бронзовые двери, жалобно крича, словно испуганные дети:
— Отворите! Отворите нам!
Толпа
Рано утром, когда закончилась вакханалия у Бакис, в Александрии случилось значительное событие: пошел дождь.
И сразу же, чего не увидишь в странах с менее жарким климатом, все жители высыпали на улицу, чтобы поглядеть на такое чудо.
Не было ни ливня, ни грозы: душный, тяжелый воздух медленно рассекали крупные, теплые капли, падавшие из низкой фиолетовой тучи.
Женщины подставляли им головы и груди, мужчины с интересом разглядывали небо, дети хохотали, шлепая босиком по крошечным лужицам.
Затем облако исчезло так же неожиданно, как и появилось, небо очистилось, и не прошло и часа, как жаркое солнце иссушило лужицы и обратило их в пыль.
Но даже этого краткого дождика хватило, чтобы оживить город. Мужчины собрались на плитах Агоры, а женщины толпились вокруг, и их звонкие голоса летали над площадью.
Здесь были только куртизанки. Ведь третий день праздника Афродиты посвящался замужним женщинам, которые и отправились теперь для свершения своих таинств в Астартеион, так что на улицах города мелькали только украшенные цветами откровенные одеяния, подведенные черным глаза да нарумяненные щеки.
Миртоклею окликнула ее знакомая по имени Филотис.
— Эй, малютка, ведь ты вчера вечером играла у Бакис? Что там произошло? Надела ли Бакис еще десяток ожерелий, чтобы скрыть морщины на шее? Или обнаружилось, что у нее накладные груди? Или забыла спрятать под парик седые лохмы? Да говори же!
— Не думаешь ли ты, что я обращала на все это внимание? Я пришла уже после застолья, сыграла свое, получила, сколько причиталось, и убежала.
— О да, я знаю, что ты не распутничаешь.
— А чего ради? Чтобы портить платье и получать шлепки? Нет, Филотис. Лишь богатые женщины могут участвовать в оргиях. А таким бедным женщинам, как я, они приносят только слезы.
— Если не хочешь испачкать платье, приходи без него. А на шлепки лучше всего отвечать тем же. Итак, тебе нечего нам рассказать? Там не произошло ничего скандального? Мы зеваем от скуки, точно ибисы. Ну повесели же нас хоть чем-нибудь! Выдумай, по крайней мере!
— Моя подруга Теано оставалась там позже меня. И когда я проснулась сегодня утром, ее еще не было. Праздник у Бакис, наверное, длится до сих пор!
— Едва ли! Впрочем, Теано уже здесь, у Керамической Стены.
Куртизанки бросились туда, но через несколько шагов остановились, улыбаясь, и в улыбках этих смешивались презрение и жалость.
Теано, все еще пребывавшая во хмелю, безуспешно пыталась вынуть из перепутанных волос стебли роз, лепестки которых уже давно осыпались. Ее желтая туника вся была в красных и белых пятнах, словно на ней танцевали все участники оргии. Застежка из бронзы, которая должна была удерживать складки туники на левом плече, теперь свисала ниже бедер, и упругая, но явно перезрелая грудь, на которой алели два откровенных пятнышка, была обнажена.
Завидев Миртоклею, Теано разразилась тем особым своим смехом, который был знаком всем в Александрии и за который ее прозвали Курицей. Смех был похож на кудахтанье несушки, только что высидевшей яйцо, этакий поток бессмысленной радости: он то затихал, словно Теано задыхалась, то возвышался до неприятно пронзительной ноты.
— Яйцо снесла! Яйцо снесла! — съязвила Филотис, но Миртоклея жестом остановила ее:
— Пойдем, Теано, тебе нужно отдохнуть, ты плохо выглядишь. Пойдем со мною.
— А-ха-ха! А-ха-ха! — заливалась девушка. Она сжала свои груди, воздела голову и завопила во весь голос: — А-ха-ха! Зеркало!
— Тише! — пыталась урезонить ее Миртоклея, но Теано не унималась:
— Зеркало! Его украли, украли! Я никогда еще так не смеялась и больше не буду. Серебряное зеркало! Его украли, украли!
Миртоклея, пыталась увлечь за собою подругу, но сметливая Филотис уже все поняла.
— Эй! — закричала она своим спутницам. — Скорее сюда! Есть новости! Серебряное зеркало Бакис украдено!
И все воскликнули:
— Зеркало Бакис!..
Через мгновение целая толпа женщин уже собралась вокруг:
— Что произошло?
— Как?