Деметриос взялся за накидку, но едва он ее всколыхнул, как из-под белой ткани вылетело несколько мух.
Дрожь пробежала по его телу... Но все же Деметриос сдвинул накидку и, скомкав, подсунул под голову покойницы.
На лице Кризи было выражение, какое лишь Смерть могла придать ему, коснувшись своей ледяной рукою век, щек и волос. Белизна лица приобрела голубоватый оттенок, и это придавало неподвижной голове сходство с мраморным изваянием. Хрупкость ушей, линии шеи была почти сверхъестественной, нематериальной. Никогда, нигде, ни в каком сне Деметриос не видел еще такой нечеловеческой красоты и сияния угасающего тела.
И вспомнил он слова, произнесенные Кризи при первой их встрече: «Ты видишь лишь мое лицо. Ты и не знаешь, насколько я красива!» И внезапно неодолимое желание охватило его. Он хочет, наконец, узнать ее красоту! Он может это сделать!
Да, он хочет сохранить воспоминание о трех днях своей неистовой страсти — воспоминание, которое переживет его самого: поудобнее уложить на постели это обнаженное восхитительное тело — в той позе, в которой он запомнил Кризи во сне, — и создать по его подобию, по этой модели статую Бессмертной Жизни.
Он расстегнул брошь на плече Кризи, распахнул накидку. Приподнял тело. Голова запрокинулась, задрожали груди, опустились руки. Он выдернул одежду из-под трупа и отбросил прочь.
Подхватив мертвую Кризи за еще влажные подмышки, повернул голову влево, подобрал рассыпавшиеся волосы. Приподнял правую руку и, согнув в локте, положил на лоб; согнул еще послушные пальцы и стиснул ими угол подушки; изгиб шеи восхитительно переходил в изгиб груди, словно линии драгоценной амфоры.
Затем он отступил к ногам. Одну вытянул на постели, другую согнул в колене так, что пятка почти касалась ягодиц. Еще кое-что поправил, сделал резче изгиб талии, затем снял все кольца, браслеты и серьги, чтобы ничто не нарушало совершенной и чистой гармонии обнаженного женского тела.
Модель была готова.
Деметриос бросил на стол ком влажной глины, которую принесли сюда рабы. Он мял ее, придавая форму человеческого тела: поначалу какое-то чудище рождалось в его руках! Он взглянул на него, затем поднял взгляд.
Неподвижное тело по-прежнему лежало в позе, исполненной страсти и неги. Но тоненькая струйка крови внезапно вытекла из правой ноздри, сползла на приоткрытые губы и, капля за каплей, падала на шею.
Деметриос продолжал работу. Макет оживал, его очертания становились более точными. Левая рука уже вырисовывалась — она поднята над телом и слегка согнута, словно сжимает кого-то в объятиях. Проступают мышцы бедер. Проявляются пальцы ног.
Когда настала ночь и в низкой комнате стемнело, Деметриос закончил статую.
Он велел четырем рабам отнести заготовку в мастерскую. И в этот же вечер, при свете ламп, обтесал кусок мрамора. В течение года он занимался только этой статуей.
Жалость
— Тюремщик, открой нам! Тюремщик, открой нам!
Родис и Миртоклея стучались в тюремные ворота.
Ворота приоткрылись.
— Чего вам нужно?
— Мы хотим увидеть нашу подругу, — сказала Мирто. — Увидеть Кризи, бедную Кризи, которая умерла этим утром.
— Не разрешается. Убирайтесь!
— Позвольте, позвольте нам войти! Никто ничего не узнает. Мы никому ничего не скажем. Это была наша подруга, позвольте нам увидеть ее! Мы тотчас уйдем. Мы не будем шуметь.
— А если об это прознают? А если меня накажут из-за вас, милашки?
— Никто не узнает ничего. Ты здесь один. Заключенных нет, солдат ты отослал. Впусти нас!
— Так и быть. Только ненадолго! Вот ключ. Третья дверь. Предупредите меня перед уходом. Уже поздно. Я хотел бы хоть немного поспать.
Добрый старик отдал им ключ, висевший у него на поясе, и подруги побежали по темным коридорам.
Тюремщик вернулся к себе. Он не собирался следить за девушками. Работа не слишком его обременяла, ибо в греческом Египте мало кого заключали в тюрьму на долгое время, и обязанности старика сводились лишь к охране беленького домика, предназначенного для приговоренных к смерти. Между казнями домик пустовал.
В то мгновение, когда Миртоклея вставила ключ в замочную скважину, Родис схватила ее за руку:
— Не знаю, хватит ли у меня сил увидеть ее, — прошептала она. — Я так любила ее, Мирто! Я боюсь. Иди первая, ладно?
Миртоклея толкнула дверь. Но едва заглянув в комнату, она вскрикнула:
— Не входи, Родис! Подожди меня здесь!
— Что случилось? Тебе тоже страшно? Ох... что это на постели? Разве она не мертва?
— Мертва. Подожди меня. Я позову тебя. Жди в коридоре и не заглядывай сюда.
Тело Кризи оставалось в той же позе, которую придал ему Деметриос, создавая статую Бессмертной Жизни. Но выражение наслаждения и последнего блаженства часто сходно с выражением невыносимой боли, и Мирто спросила себя, какие же муки, пытки, какую агонию испытала Кризи, прежде чем застыть в этой позе...
Она на цыпочках подошла к постели.
Струйка крови застыла у края божественных губ. Тело было безупречно белым; соски грудей побледнели и втянулись; несколько изумрудных пятен, проявившихся на животе, говорили о том, что уже давно, давно властвует здесь Смерть.
Миртоклея подняла мертвую руку и вытянула ее вдоль тела. Она хотела распрямить и левую ногу, но колено Кризи уже закоченело, и девушка ничего не смогла сделать.
— Родис, — окликнула она дрожащим голосом. — Теперь ты можешь войти.
Та робко вошла. Лицо ее осунулось, глаза были широко раскрыты...
Едва став рядом, подруги бросились друг другу в объятия и залились слезами.
— Бедная Кризи! Бедная Кризи!
С отчаянием они целовали друг друга в щеки; но сейчас в этих поцелуях не было ничего чувственного: привкус слез на губах смешивался с оцепенением их невинных душ.
Они рыдали, иногда взглядывая друг на друга, иногда начинали говорить в один голос, и слова сменялись всхлипываниями:
— Мы так любили ее! Она была нам не просто подругой! Она была нам старшей сестрой! Она была нашей юной матерью!
— Такой юной матерью! — вторила, задыхаясь от слез, Родис.
Мирто, подтолкнув ее к покойнице, тихо сказала:
— Поцелуй ее.
Девушки склонились над постелью и, снова зарыдав, так, что слезы падали на мертвое лицо, поцеловали ледяной лоб Кризи.
Мирто схватилась за голову, причитая:
— Кризи, моя Кризи! Ты, которая была самой красивой и самой обожаемой из всех женщин; ты, которая была похожа на богиню, недаром тебя за нее принял весь народ; где ты теперь? Что с тобою сделали? Ты жила, давая всем радость. Не было плода более сочного, чем твой рот; не было света ярче, чем свет твоих глаз; с твоей кожей не могла сравниться самая роскошная одежда; в твоем теле обитало наслаждение; когда ты распускала волосы, они опьяняли, как вино; когда ты обнимала кого-нибудь, этот человек мог мечтать только об одном: умереть в твоих объятиях!
Родис продолжала плакать.
Мирто взяла ее за руку.
— Кризи, милая Кризи, ты говорила, что мы, Родис и Миртоклея, поженимся однажды. Наш союз рождается здесь, сейчас, и это грустная помолвка, ибо она окроплена кровью и слезами. Но боль соединяет сердца крепче, чем даже любовь. Те, кто когда-либо плакал вместе, уже никогда не расстанутся. Мы предадим земле твое тело, дорогая Кризи, и мы обрежем наши волосы на твоей могиле.
Миртоклея обернула тело покрывалом, затем повернулась к Родис:
— Помоги мне.
Они вдвоем приподняли труп. Но ноша была слишком тяжела для их тонких рук, и они вновь опустили ее.
— Давай снимем сандалии, — предложила Мирто. — Пойдем босиком. Тюремщик, должно быть, уснул... Если мы не разбудим его, то вынесем тело, если он заметит нас, то ничего не даст сделать. Ну а завтра, увидев пустую постель, он скажет солдатам, что сам сбросил тело в ров, как велит закон. Не бойся, Родис... Привяжи сандалии к поясу, как я. Пойдем. Возьми ее под коленями, а я — за плечи. Ступай тихо и медленно...