Громко хлопнула дверь. Увидев вошедшего Агафона, Тамара попробовала снова завернуть портрет, но твердая, усохшая бумага топорщилась, открывая то лицо с чуть прищуренным, отдаленно знакомым взглядом, то краску мундира, то золоченые на петлицах звезды.
- Где откопали? - спросил Агафон.
- Тут был, в шкафу, в нижнем ящике.
- Захар Петров наказывал мне не трогать... - Настя смущенно умолкла.
- Хорошо. Раз уж он наказывал, к нему в стол и спрячем...
Агафон связал концы обрезанной веревочки и стал помогать Тамаре завертывать портрет, придерживая рваные края бумаги. Обертка упорно продолжала коробиться, и сама рама, казалось, не хотела укладываться, а веревочка оказалась коротка.
- А кто шпагатину вздумал обстригнуть? - с досадой спросила Тамара, забыв, что она первая проковыряла дырку. И другая виновница не откликнулась...
За какой-то час ловкие девичьи руки превратили хоромину Пальцева в отличную, блиставшую чистотой столовую. Появились плошки с цветами, перенесенные из общежития и от Насти, согласившейся помочь девушкам в стряпне и хозяйственном руководстве.
Агафон пытался было помогать Архипу в устройстве плиты, но его оттеснили Тамара и Настя. Как более опытные, они сами таскали глину и месили ее в старом деревянном корыте. Кирпичную грудку сложили быстро и вмазали привезенную с фермы плиту. Еще до заката солнца печку успели просушить и несколько раз легонько протопили.
Вечером девушки пригласили Агафона на ужин. Когда он вошел в столовую, на раскаленной докрасна плите в кастрюлях кипел и пенился розовым цветом ароматный борщ, на противне румяно потрескивала жиром аппетитно поджаренная картошка. Агафону наложили в большую тарелку оладий и пригласили к столу.
У плиты орудовала Анастасия Панкратовна как главная стряпуха; ей помогала высокая, в белом халате, раскрасневшаяся, похожая своей солидностью на доктора, быстрая и энергичная Тамара. Остальные девушки, пришедшие на первый коллективный ужин, разительно переменились. Сбросив надоевшие за долгую зиму ватники, приоделись в легкие платья, розовенькие, цветастые кофточки, переднички, весело щебетали вокруг расставленных столов. Агафон даже себе бы не признался, что любуется ими.
Вот за таким пиршеством, среди многоликого девичьего цветника и застал его Захар Пальцев. Подъезжая к усадьбе на коне верхом, он еще издалека заметил движение фигур на застекленной веранде, густо валивший из трубы дым и пришпорил коня. Спрыгнув с седла, он захлестнул поводья за коновязь и торопливо вбежал в свой бывший кабинет. Увидев все, что тут творилось, он вытаращил круглые глаза; обветренное лицо, казалось, еще больше побурело и налилось темной кровью. Перед ним на самом почетном месте, выставив деревянную ногу, с блаженной улыбкой на сморщенном, подобревшем от вина лице сидел Архип Матвеевич и неловко держал обрубками пальцев вилку с насаженным на конце пучком соленой капусты.
- Ой, Захар Петрович, родной вы наш человек! - подбегая к управляющему и всплескивая испачканными в муке руками, радостно закричала Тамара. - Спасибо-то вам от всех нас какое! Чем вас благодарить-то, я даже не знаю и словечков таких не найду! Девчата, живо место Захару Петровичу! Я ему сейчас, самых горяченьких оладышков подкину. Тетя Настя, родненькая, подлей еще маслица. Девочки, кричите "ура"! Качнем Захара Петровича и расцелуем его в порядке очереди!..
Тамара вытерла свои яркие, масленисто блестевшие губы и решительно направилась к обалдевшему от общего крика и начавшему отступать к двери Пальцеву.
- Да вы что здесь, спятили, по всей вероятности? - продолжая отходить к порогу, растерянно бормотал управляющий, совершенно не понимая, что происходит в его кабинете.
- От радости, Захар Петрович, от радости! - выступая вперед, говорила Настя. - Уж девчонки наши так намаялись, уж так намыкались без столовки-то. Поневоле "ура" закричишь! Орите, девчата, шибче!
Доярки, телятницы, птичницы так старались, что Пальцев закрыл уши и выкатился на улицу. Немного опомнившись, подошел к окну и, постучав черенком нагайки о раму, крикнул:
- Чертыковцев! Иди сюда ко мне, Чертыковцев! - погрозил Тамаре плеткой и исчез за углом.
- Это чего же он так рассердился? - недоуменно поглядывая на притихших девушек, спросила Настя.
- Ну, девчата, держитесь, - поднявшись со своего места, сказал Агафон. - В случае чего, не поминайте лихом, на погибель иду.
- А что такое? В чем дело? - раздались удивленные голоса.
- После объясню, если жив останусь.
Ему вдруг приятно и весело стало от фокуса, который он выкинул. Озорно, как когда-то, бесшабашно подмигнул девушкам, усмехнулся и так с этой застывшей на лице усмешкой вошел в контору, где из угла в угол бегал разъяренный управляющий.
- Может, ты мне объяснишь? - хлестнув по столу плеткой, спросил он. Голос его хрипло срывался, словно в горле у него перелопались все связки. - Это же бандитство! - глотая буквы, выкрикивал Пальцев. - Кто посмел?! Кто? Я тебя спрашиваю! - размахивая плеткой, налетел он на Агафона.
- Как кто? Вы же сами сегодня распорядились, Захар Петрович, - не моргнув глазом, ответил Агафон.
- Я-а-а?! - Пальцев смешно раскрыл усатые губы и замер на месте. Это уже было сверх всякой меры.
- Ну как же! Меня же утром благодарили за то, что я вас надоумил, жалели, что раньше не пришла в голову такая мудрая мысль...
Кончики усов Захара Петровича дрогнули и поползли к ушам.
- Нет! Он за дурака меня считает или сам совсем дурак набитый! беспомощно ворочая кудлатой головой, словно ища свидетелей, вопил управляющий.
- Ну, знаете, Захар Петрович, сами не додумались, не смикитили, как вы изволили выразиться, и меня же оскорбляете! Это уже нечестно, товарищ Пальцев, непорядочно, - всеми силами стараясь быть спокойным, заявил Агафон.
- Я его оскорбляю! Я его, младенчика, обижаю! Подумать только! Пальцев шумно сел на первый попавшийся стул, снова вскочил, хлеща плеткой по голенищу резинового сапога, гневно, напористо спрашивал: - Ты мне ответь, кто тут без меня распоряжался? Кто дал команду, чтобы нахально самовольничать?
- Никто не самовольничал. Выполнили ваше распоряжение. Собралась молодежь, даже благодарность вынесли за ваше великодушие. Вот и протокол есть. Можете взглянуть.
Агафон быстро выдвинул ящик стола, извлек протокол и сунул его совсем обалдевшему начальнику в руки.
- Какое еще собрание? Какой протокол? - вопрошающе пыхтел Захар Петрович.
- Комсомольское собрание, прочитайте внимательно. Не я же его сочинил.
Продолжая путешествовать от угла до порожка, Пальцев уткнулся носом в агафоновское чтиво, написанное твердым размашистым почерком. Все было в полном порядке. Слова благодарности были выделены и жирно подчеркнуты... Захар Петрович засопел носом и умыл ладонью растрепавшиеся усы.
Видя, что бумажка чудодейственно сработала, Агафон решил закрепить успех; верным и ловким способом бывалого газетчика, нанося удар неожиданно по самому чувствительному месту, продолжал тоном хлесткой передовицы:
- Это мероприятие, Захар Петрович, поднимает вас на высшую ступеньку партийной сознательности. Попадись такой великолепный материал специальному корреспонденту, он вас на всю страну героем сделает. Если говорить по-честному, - увлекаясь все больше и больше, прочувствованно говорил Агафон, - это же настоящее коммунистическое начало! Ведь девчата борются у вас за звание ударников коммунистического труда. Теперь вам и карты в руки. Они потянут любое обязательство и выполнят его с честью. Вот так я это все понимаю, Захар Петрович, а не формально.
Пальцев не настолько был глуп, чтобы не понять, куда повернул свое самоуправство этот хитроумный парень и как ловко использовал его словесную оплошку. Комсомольским протоколом прикрылся и молодежь взбудоражил. Одним словом, поставил его перед таким фактом, что поломать все вместе с кухонной плитой - значило полезть на рожон. Тягостное ощущение того, что он очутился в этом деле на задворках, не покидало его, да и хоромину было отчаянно жаль. Даже одного дня не пришлось посидеть и понаслаждаться административным уютом, который создал чуть ли не своими руками и все ждал, когда краска подсохнет, и вот дождался... Гнев его постепенно остыл, но усталый мозг плохо соображал, хотя щекотливое положение, в котором он очутился, требовало ясного и четкого ответа. Сунув черенок плетки за широкий кожаный ремень, он достал папироску, закурил и, туша спичку, проговорил с откровенной издевкой: