- Хорошо, будем считать, что вопрос с автором статьи исчерпан, донеслось до ушей Агафона. - Ну, а как быть с директором?
- А может быть, достаточно, Антон Николаевич? - сказал Корней Луценко. - Ивана Михайловича так ощипали здесь, что даже и нам страшно, признался директор "Горного".
В зале было душно. Люди утомились. Но все же было вынесено решение, что работа дирекции должна быть перестроена от начала до конца. Молодцова коммунисты уважали и потому отнеслись к нему мягко - не возникло вопроса даже о выговоре.
Агафон облегченно вздохнул. Иван Михайлович был ему очень симпатичен, и было бы жаль, если бы его сняли с работы. Мысли Агафона в эту минуту скакали куда-то безудержным, стремительным аллюром. Статья его, как он сейчас думал, тоже была похожа на молодой и резвый галоп... Теперь, после такого собрания, он бы написал ее совсем иначе. Все в нем кипело, радостно клокотало. Когда молодую силу девать некуда, она всегда рвется наружу. Вот и сейчас, как только окончилось собрание, он выскочил из клуба одним из первых и, чтобы не обнаруживать на людях безудержную свою радость, убежал в поле. Долго, почти до самой темноты, бродил он по заросшему ковылем увалу, ненасытно глотая после прокуренного зала целительный горный воздух.
Над горами дотлевал закат, темнели и грузно ворочались набухшие дождем тучи, наполняя лощины сизым туманом. Где-то стороной пролетел самолет, ярко моргнув зелеными огоньками, словно открывая путь в небесное пространство. Агафон помахал ему рукой, мягко ступая по мокрому ковылю, тихо пошел к дому.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Вот уже несколько дней стоит сырая, ненастная погода. Дождик, как по расписанию, с утра начинает хлестать по домику на колесах, в котором живут Глафира и Федя. Они начали было уборку самого последнего и отдаленного участка, но погода косить не дает. К обеду дождь вроде унимается, из-за туч пробивается солнце, радужно освещая буйное море пшеницы. Она поникла тяжеловесными колосьями, а местами полегла. Валить ее будет трудно, нужно делать особые приспособления, но делать их некому. Мартьяна так обидели, что он бросил все и куда-то уехал, и приспособление его пошло насмарку.
Федя только что вернулся из Дрожжевки и рассказывает Глафире, как Мартьян уходил из дому.
- Ну, а Варвара что? - распахнув накинутый на плечи ватник, спросила Глаша и тихо присела на лесенку вагона.
- Когда Мартьян взял свой чемоданчик и пошел к калитке, Варюха кричать начала, - отвечает Федя.
- Что же она говорила?
- Да ерунду разную.
- Например? - допытывалась Глаша.
- "Иди, иди, хромоногий, больно ты кому нужен!.."
- Так и сказала?
- Прямо так! Ну и еще всякие слова прибавляла...
- Какие слова? Обо мне, что ли? - напряженно спросила Глаша.
- Само собой!
- Как это "само собой"! Ты-то еще чего выдумываешь? - Глаша запахнула ватник и втянула голову в плечи.
- Разве я выдумал? Это она сама на всю деревню орала. А мне-то что? Только об этом, Глафира Антоновна, все говорят.
- Кто это все? - возмутилась Глафира. - Это Варвара и твоя тетка болтают. А ты не смей повторять!
- Ладно. Не буду. Но вы же сами спросили... Так я пошел.
Федя, шурша пыльником, встал с крылечка.
- Куда ты опять?
- К Михаилу Лукьяновичу думаю сходить.
- Зачем? - Глаша отлично знала, но делала вид, что не догадывается, куда, к кому ходил Федя. На том стане теперь с отцом косила Дашутка.
- Узнать хочу, наматывается у них на валик солома или нет. У нас с вами прямо беда! Вчера солома так нагрелась, что думал, вспыхнет.
Федя наивно полагал, что о его с Дашей отношениях знали они только двое да старая кузница.
- Гляди, сам не вспыхни, жених! - тихо засмеялась Глаша и спросила: Когда свадьба-то?
- Да вот закончим уборку...
- Поторопитесь...
- А что?
- А то Михаил Лукьянович узнает про ваши делишки, вот что! - смеется Глаша.
- Ну-у! Да мы скоро... До свидания, тетя Глаша. - Федя срывается с места и пропадает за будкой.
- Привет передавай! - весело кричит ему вслед Глафира, сама не зная, чему она так радуется. Даже петь хочется, тем более что с третьего стана доносятся звуки баяна. Играет Сенька Донцов, а девушки, сушильщицы с тока, поют про вербу над рекой и про любовь. До чего ж хорошо и проникновенно поют девчонки! Даже уставшая от ливней степь и поникшие хлеба притихли, словно прислушались к льющейся в сумрак песне. Глаша тоже начала подпевать потихоньку. Потом где-то совсем близко зашуршала мокрая трава, чвакнула под грузными сапогами грязь, и тут же показалась фигура Архипа с ружьем на плече.
- Поешь, птаха? - скрипя протезом, проговорил Архип. - Добрый вечер!
- Вечер добрый, дядя Архип! - приветливо откликается Глаша. Она рада его приходу, с ним веселее.
- Вечер-то добрый, а погода совсем расквасилась, убирать не дает, и все косточки разморило. А ты, про между прочим, чего тут киснешь, молодка? Пошла бы да вон с девчатами и попела.
- А мне и тут хорошо... Что новенького на поселке?
- Стоит на месте, как поросенок в тесте! Мокрота кругом! А новенького? Вот тут у меня газета есть. - Архип достал из-за пазухи газету и подал Глаше.
- Что, снова про нас написано?
- Пока ничего, - усмехнулся Архип. - Хватит и того раза. Теперь про других пропечатано. А у нас сегодня утречком на поселке опять баталия была. Я как раз из конторы выходил и прямо на концерт наткнулся, едрена корень!
- Что за концерт?
- Мартьян Савельевич жену свою покинул. А баталилась теща на всю улицу. Такие слова говорила, передать невозможно... Даже какую-то книжку через плетень швырнула ему вослед. И Варька тоже хорохорилась. Дуры все бабы, вот я что скажу.
- Почему же все, дядя Архип?
- Может, и не все, а большая доля... Не могут нашего брата приструнить как следоват. Баб-то пока полно, а нас поменее, вот мы и кочевряжимся. Как чуть что, вещевой мешок на плечо, чемоданчик в руки, как Мартьян, и на вокзал! А что ему оставалось? С работы твой деверь его снял. Но я кумекаю, тут дело не только в поломке комбайна.
Скручивая козью ножку, Архип пристально посмотрел на Глашу. Она вскочила, пожелала ему спокойной ночи, вошла в вагончик и шумно захлопнула дверь.
- Ты чего всполошилась? - спросил он через стенку.
- Спать хочу, - ответила Глафира изменившимся голосом.
- Да ведь совсем еще рано!
- Устала...
- Не с чего бы умориться-то... Смотри, газету мою не загуби!
Покуривая, Архип отошел от вагончика. Сквозь бегущие на небе тучи прорывалась луна, и тень от комбайна то появлялась, то вновь исчезала.
- Вот ведь какая, едрена корень, оказия, - ворчал себе под нос Архип. - Значит, не зря про нее с Мартьяном слушок ползал. А ить, гляди, сколько крепилась! Вон иные, как кошки: муж только за ворота, а она причешется лапкой и пошла мяукать. А эта и собой видная да строгая; поди, годика три держалась, а на четвертом, сад-виноград, не утерпела!
Сверкая огоньком цигарки, Архип присел на раму комбайна и гундосо запел:
Бежал бродяга с Сахалина
Глухой звериною тропой...
Однако петь ему не хотелось. Заплевал цигарку, встал, прошелся вокруг комбайна и в раздумье остановился: "Прилечь, что ли, чуток?"
Постояв с минуту, крякнул и, согнувшись, полез под вагончик, где он часто отдыхал в тени в дни томительной летней жары на приготовленной из соломы постели. Утомленный поездкой на центральную усадьбу, он быстро заснул, будучи уверенным, что в такую мокрую погоду арбузы красть никто не пойдет. Спал он чутким солдатским сном и проснулся от какого-то неясного шума. Архип поднял голову. Небо очистилось, над головой помигивали звезды. Полная луна мягко освещала притихшее пшеничное поле. Архип слышал, как кто-то с треском разрезал арбуз, хрустнув ломкой кожурой, и начал торопливо есть, шумно выплевывая семечки.
"Опять стервец какой-то на бахчу лазил. Не столько ночью украдет, сколько плетей истопчет", - подумал Архип и решил напугать ночного шаромыгу; приподнявшись, нащупал лежащее на соломе ружье.