Через несколько месяцев мать прогуливалась по парку, умалишённая и грязная, с глазами красными от слез, вся печальная и драматичная. Незадолго уволилась из института и стала малоуспешным репетитором испанского, который выучила от студентов. Она умела свободно говорить, но подготавливать к экзаменам не слишком удавалось, поэтому карьера шла кое–как.
Один раз идёт по улице-проспекту среди тополей и видит свою кровиночку, последние деньги которому отправляет до сих пор, а он кидает обеспокоенный взор на неё, чуть после ускоряет шаг, плюёт на землю сигаретой и резко сворачивает в подворотню, словно в шпионских триллерах. Елизавета Михайловна беспокойно бросается за ним, неумело перебирая ноги, спотыкаясь сама о себя, – не поймала. Собралась наша горе-мать в сельхоз магазин, взяла верёвку, во время покупки которой кассирка, толстая взъерошенная женщина лет 40, монотонно-значно посмотрела на неё, далее прогулялась до банкомата, сняла все деньги с карты и потерянно добрела до дома, давящей коробки-улучшенки.
Пришла домой и прямо в коридоре, будто ушибленная по голове, рухнула пол, стала выть, утробно кричать и биться в истерике – заёрзала ковёр, параболически отбросив пакет в пространство. Приняла позу эмбриона и спустя тридцать минут, несмотря на свои же вопли, вырубилась прямо до утра. Лежала между шкафом и комодом, а сверху – люстра с паутиной. Давно не убирала , а, с другой стороны, зачем? Зачем убирать, если на доме, в котором она живет, кто-то краску с крыши сбросил и испачкал стену черными кляксами. Убирают с целью, а тут цели нет.
Встала, умылась, выдавила остатки косметических кремов, накрасилась, закапалась визином, посыпала муку на волосы для объёма и пошла в парк, предварительно купив вкусняшек в ресторане, там, в глубине среди клёнов и всяких зарослей, сожгла тетрадку, деньги , телефон, верёвку, все фотографии и альбомы с Егором. Спасение от радикальных решений – радикальные изменения.
Придя домой, с каменным лицом остервенело раскромсала ноутбук о стенку и принялась аппетитно обедать, что жир все губы покрывал. После с улыбкой на лице села на диван с “Камерой обскура” Набокова, поняла, как это напоминает “Невыносимую легкость бытия” Кундеры и бросила читать – предпочла чинно расхаживать по полупустой квартире и вдруг припомнила о ящичке со сбережениями на чёрный день. Умалишённо стала его искать и там, в шкатулочке из–под косметики, сверху лежала фотография дедушки и бабушки Егорки с ним же на руках, миловидный румяный мальчик с недовесом и щенячьими глазками, а глубже под первым признанием в любви лежал носочек, который изначально был большим ему, а сейчас, наверное, пришёлся бы как раз только к большому пальцу. Денег нашлось около 25 тысяч рублей разными купюрами.
Бабушка и дедушка Егора были авантюристами, после падения железного занавеса стали прыгать из страны в страну. Собственно, сами они познакомились ещё в советской университетской организации, которая отправляла на экспедиции с дипломированными географами на Алтай или на Урал. Сдружились два одиночества на почве любви к природе, к трепету перед великой Сибирью. С полусчастливой улыбкой вспоминает истории матери Елизавета Михайловна, но последующие мысли всё-таки вызывают слезу: под прыгающей лавиной в Альпах оказалась погребена машина её родителей и тяжко было даже мыслить, сколько должны были они там задыхаться. Хотя для впечатлительных читателей желаю пояснить, что, хоть и снег, тающий в руке, бесспорно лёгкий, но его залежавшийся вариант с водой может достигать более полтонны на кубометр, то есть более 10 раз плотности обычного снега. Будем честны для себя, её родителей, скорее всего, ударило сначала волной, а потом резко придавило. Должно быть, умерли быстро. Это произошло буквально через год-два после рождения Егорки.
Озадаченно потрепала на пальце маленький носочек, умылась от новых слез, но не припадочных, после уже скромнее накрасилась и открыла письмо к первой любви. Дело было в контексте, шёл конец девятого класса и парень её сердца собирался переходить в техникум, можно понять, нрав его был хамоват и резок, не ценитель высокого, не то что мягкий, блаженный, отец Лизаветы, который ей не раз говорил, что чёрствый тёртый калач можно замочить в молоке и он станет мягким, сладость к нему вернётся и вкус будет намного лучше. Она верила этому нравоучению и решила написать письмо, добавив под него стих Парнок:
Скажу ли вам: я вас люблю?
Нет, ваше сердце слишком зорко.