В его случае, Егорка-то не может обгорелое тело со сгоревшей кожей, обгорелым лицом в лобик целовать по традиции. Единственное, что ему доступно, – купить шкалик с хлебом и поставить на подоконник. Позвонил девушке, попросил купить стопарик и хлеб-кирпич, а далее вырубился. Сложно сказать, даже сделать утверждение, что он горевал по матери, ему было это едва ли не безразлично, он горевал по смерти. Смерть его испугала, а смерть всегда обезличивает, независимо от личности.
Полусознательные недели текли, выжимались, обволакивая не только бытие героя, но и, казалось, саму вечность. Что-то бесконечно и неумолимо тащило в сторону стенаний ни о чем.
Когда человек ужасно изничтожен, он только страдает и страдает, тогда пропадает любое желание в общении на гложущую тему. Диалог призван успокоить, это часть, связанная с самолюбием, а тот, кто по-настоящему страдает, им не обладает, посему всегда беспокоен и молчалив. Ничего не рассказав, вы будете понукать себя к дальнейшим страданиям, тоска будет глодать ваше сознание, изводить, доводить, вскоре вы заметите за собой безмерную раздражительность, после любых вопросов обнаружится осклабливость. С другой стороны, всё-таки сказав, вы испытаете стыд от советов других людей, ничего не сделаете и будете убеждённы в собственной никчёмности.
Зачастую, стоит признать, эти советчики видят всё исключительно прямолинейно: вам плохо – сделайте хорошо, вы страдаете от – избавьтесь от …, вы не делаете Х, чтобы помочь себе – сделайте наконец Х; правда, Егор, бывало, лежит на кровати и резко подрывается, померещилось, пойдет невольно на кухню, меланхолично волоча обвисшие ноги, неуверенные и мягкие, пока не придёт, не сядет сбоку, пока нехотя не откроет холодильник, ещё раз 5 повторит этот ритуал, некстати обнаружит в нём еду, фривольно возьмёт яйца, разобьёт о стол, чтобы желток не повредился, и кинет на шкваркающую сковородку с маслом – забудет о деле, созерцая детали стены, всякие неровности и кривые полоски убого наклеенных обоев, пока девушка, Лиза, не прибежит и не начнёт его вытаскивать, а он в истерику с резонёрством:
С чего ты думаешь, что я ничего не могу сделать, не мешай, сам бы всё сделал! Приходишь и мельтешишь бессмысленно, словно вошь, отвлекаешь, только та эгоистична… ест меня, а ты помощь толкаешь с альтуризмом… а самоотдача, за возможность проявлять которую ты меня любишь и спасаешь, – лишь самоудовлетворение. Спала и проснулась рано ни для чего… может… чтоб мне мешать думать, кормя своей помощью с ложки.
В таких патетических выступлениях сливались его две особенности. Речи толкать он умел с девства, а независимость проявлялась во всех смыслах буквально с рождения, не считая, безусловно, материальной: он был настолько самодостаточным и независимым, что родился раньше времени, протестуя против даты на целый месяц. При рождении воле врачей и матери противился. Появлялся на свет больше дня, никак не содействуя, через кесарево еле-еле позволил себя достать. Утробное посягательство – та же самая нахальная помощь без просьб: если ребёнок не выходит, значит, на то у него есть свои причины и, в любом-то случае, не родиться лучше, чем быть в жестоком мире. Подобные практики напоминают операцию по спасению самоубийцы, чтобы вскоре поместить его на долгое время в стационар, где будут пичкать сомнительными препаратами и кормить с ложечки, запрещая вставать с кровати. У самоубийцы одна истома – наблюдать за переплетением жизни в окне, за которым по небу летят птицы и иногда признаками существования человека, например, воздушные шарики. Впрочем, это сущая необходимость, за которую должно быть противно понукать, ведь в мире пребывают чинные и сверхпочитаемые учёные мужи, авторитеты жизни, конечно, в каждой стране они свои, именно они дают наирациональнейший ответ, соразмерный исследованиям и культуре: быть или не быть: pro i contra.