Дело шло так себе, заработок в неделю выходил где-то две тысячи, могло повезти на большее рабство, чем обычно, тогда получалось 5 тысяч в неделю. Хорошо, что на этот поход были деньги и скверно просить их не по нужде их. Взял карту с тысячей, недокуренную пачку сигарет, механически обнял Лизу и вон за порог.
В телефоне сообщения, что, мол, ты отправляйся на квартиру на северный, тем свидимся, на хату М. нельзя, изменили место. Далее адрес.
Прекрасно, за три квартала до кладбища, недалеко нужно будет везти меня, если что.
Заблокировал телефон и сунул его в карман, он направлялся к автобусной остановке сквозь астеничные и уже столько приземлённо-русские улучшенки, сквозь терни новостроек, неуклюжие громады свечек. Больно было: где-то старенький дедушка поливает кусты да цветы в своём палисаднике под балконом, предварительно выметя от туда горсть окурков, где-то квасят непременно с самого утра с ребёнком на руках, где-то подростки идут пиздиться за гаражи, где-то катаются машины, кашляя громкой попсой для гидроцефалов, где-то воняет густой циррозной мочой и человеческой блевотиной, где-то из окон слышны крики на ребёнка, отхуяренного ремнём, а где-то меж всего этого постсоветского спектакля идёт наш герой, высокий и тощий парень с угловатыми, но привлекательными чертами лица, во всем чёрном, будто в мемах про экзистенциалистов: кардиган – чёрный, джинсы – черные, кроссовки – черные, майка – чёрная с серым и, наконец, средней длины волосы – угольно-черные, но волнистые. Только радужка каряя, но, не поверите, зрачок – чёрный. Все чёрное и поэтому бо́льное.
Новая остановка в честь ЧМ, где выбиты стекла, и кто-то украл мусорку из квази-камня, остались одни металлические закрепы, если, которые было бы можно сдать, они бы уже были оторваны. Раньше на мусорке красовался красный знак анархизма, потом его перечеркнули свастикой, через неделю закрасили. Сейчас ни свастики, ни знака анархизма, ни мусорки. Егор сел в автобус и тут мелькает всё: бо́льное и чёрное, чёрное и бо́льное, но только не жизнь – тут больше смерти, нежели жизни. Такова Россия – тут больше смерти, нежели жизни, именно этим стоит гордиться, это стоит любить, ведь жизнь – временное обстоятельство, а смерть – вечность: Россия моя вечная, Россия моя любимая.
Он сидел в автобусе и ни о чем не думал, предвкушая алкоголь, который позволит ему наконец многое сказать, что оставалось тайным. Алкоголь делает даже слишком тайное явным, поэтому его любят и ненавидят одновременно.
Шутники умирают смертью.
Егор, выходя из автобуса, наблюдает знакомые места. Тут крематорий близко и кладбище, ездил он сюда и ни раз. Один его друг в раннем юношестве решил выйти за сигаретами на улицу, так вышел вроде бы, правда, с 10 этажа на асфальт.
Дело в том, что один его друг, Олег, обдолбался в школе одной дрянью для глаз – он, конечно же, предпочитал в нос их использовать, что запалили учителя. От Олега пахло гнилым смрадом и его глаза были особенные, стеклянные и цвета яшмы. Родители забрали его домой и заперли в комнате, все ключи от квартиры предварительно захватили с собой и решили отправиться на корпоратив в честь дня повышения до какого-то высокого чина его матери. Не могли с ним никак остаться – и правильно. Подумали: пусть сидит у себя в комнате, пусть лучше поссыт в бутылку, лучше не давать доступа на улицу, ибо нехуй.
Олег был исключительно находчивым человеком, почему смог легко выбраться из затруднительного положения – выбрался через окно за сигаретами, что написал в записке корявым почерком. Олежка ясно видел план: перебраться с окна на общий балкон, откуда спустить вниз. Какая бы история вышла, внукам бы рассказывал с упоением! Родители приехали поздно, до них не могли дозвониться, праздновали, а тут ужас. Мать кричала до утра. Труп кремировали. Так и познакомился с районом города Егорка, хоть знакомство, можно сказать, не задалось приятным, зато вряд ли можно будет его забыть. Ни одно место ничего не значит без воспоминаний, связанных с ним.