— Оставь, пожалуйста! — воскликнула Роза. — Как ты неблагоразумен… словно маленький!
— Ну, ладно! Не бранитесь… будь по-вашему… придется носить эту повязку… — Затем, отведя девушек в угол комнаты, он их спросил, указывая глазами на молодого священника: — А это что за господин? Он держал вас за руки, когда я вошел… священник ли он?.. Видите, деточки… с ними надо быть поосторожнее… потому что…
— Да ты знаешь, что если бы не он, то тебе не пришлось бы обнимать нас, — воскликнули Роза и Бланш, — ведь он нас спас!
— Как! — воскликнул солдат, выпрямляясь, — это он… наш ангел-хранитель?
— Без него мы бы погибли сегодня в море!
— Как! это он… он?
Дагобер не мог больше ничего выговорить. Он подбежал к миссионеру и со слезами на глазах, протягивая к нему руки, воскликнул с необыкновенным волнением:
— Месье… я вам обязан жизнью этих детей… я знаю, как я вам обязан… я ничего не говорю… нечего сказать… — Вдруг его точно осенило воспоминание, и он прибавил: — Но позвольте… подождите… когда я цеплялся за утесы, чтобы волны меня не унесли… не вы ли это протянули мне руку?.. Ну да, да… это были вы… я узнаю вас… то же юное лицо… белокурые волосы… Конечно, это были вы!
— К несчастью, силы мне изменили: я не смог удержать вас, и вы упали снова в море.
— Я не знаю, как вас и благодарить, — с трогательной простотой продолжал Дагобер. — Тем, что вы спасли этих девочек, вы сделали для меня больше, чем если бы спасли меня самого… Но какая храбрость!.. Какая отвага! — с восторгом повторял солдат. — И такой юный при этом… с лицом девушки.
— Как! — воскликнула Бланш, — наш Габриель помог и тебе?
— Габриель? — спросил Дагобер, обращаясь к священнику. — Вас зовут Габриелем?
— Да.
— Габриель, — повторил солдат с изумлением. — И вы священник? — прибавил он.
— Да, священник, миссионер.
— А кто вас воспитывал? — спрашивал солдат.
— Добрейшая и благороднейшая женщина, которую я почитаю за лучшую из матерей!.. Потому что она пожалела меня, покинутого ребенка, и воспитала, как сына!
— Это Франсуаза Бодуэн, не так ли? — сказал растроганный солдат.
— Да! — ответил, в свою очередь, изумленный Габриель. — Но как вы могли это узнать?
— Жена солдата? — продолжал Дагобер.
— Да… отличного человека, который из преданности к командиру по сей день живет в изгнании… вдали от жены, от сына — моего славного приемного брата… я горжусь, что могу называть его так!
— Мой Агриколь… моя жена!.. Когда вы их покинули?
— Как!.. вы отец Агриколя?.. Боже, я не догадывался, как ты ко мне милостив!.. — воскликнул Габриель, молитвенно складывая руки.
— Ну, что же с моей женой, с моим сыном? — дрожащим голосом спрашивал Дагобер. — Давно ли вы имели о них известия? Как они поживают?
— Судя по тем известиям, какие я имел три месяца тому назад, все хорошо.
— Нет… уж слишком много радостных событий… право, слишком много! — воскликнул Дагобер.
И ветеран, не будучи в силах продолжать дальше, упал на стул, задыхаясь от волнения.
Только теперь Роза и Бланш вспомнили о письме их отца относительно покинутого ребенка по имени Габриель, взятого на воспитание женой Дагобера. Они дали теперь волю своему ребяческому восторгу.
— Наш Габриель и твой… один и тот же Габриель… какое счастье! — воскликнула Роза.
— Да, деточка, он и ваш, и мой; он принадлежит нам всем!
Затем, обращаясь к Габриелю, Дагобер воскликнул:
— Твою руку… еще раз твою руку, мой храбрый мальчик… Извини уж… я говорю тебе ты… ведь мой Агриколь тебе брат…
— Ах… как вы добры!..
— Еще чего недоставало! Ты вздумал меня благодарить… после всего, что ты для нас сделал!
— А знает ли моя приемная мать о вашем возвращении? — спросил Габриель, чтобы избежать похвал солдата.
— Пять месяцев назад я писал ей об этом… но я писал, что еду один… потом я тебе объясню причины… А она все еще живет на улице Бриз-Миш? Ведь там родился мой Агриколь!
— Да, она живет все там же.
— Значит, мое письмо она получила. Я хотел ей написать из тюрьмы в Лейпциге… да не удалось!
— Как из тюрьмы?.. Вы были в тюрьме?
— Да… я возвращался из Германии через Эльбу и Гамбург… Я бы и до сих пор сидел в тюрьме в Лейпциге, если бы не одно обстоятельство, заставившее меня поверить в существование чертей… то есть добрых все-таки чертей…