Маршал, войдя в комнату, тотчас же схватил своего отца за руки и заговорил настолько взволнованным голосом, что старик вздрогнул:
- Батюшка, я очень несчастен!
На благородном лице маршала выразилась глубокая, сдерживаемая до этой минуты печаль.
- Ты?.. ты несчастен? - с беспокойством переспросил дядя Симон.
- Я все вам расскажу, батюшка! - отвечал изменившимся голосом маршал. Мне необходим совет такого прямого, непреклонно честного человека, как вы.
- В деле чести и честности тебе незачем ни у кого просить указаний.
- Нет, отец!.. вы один можете положить конец моей мучительной пытке.
- Объяснись, пожалуйста... прошу тебя.
- Вот уже несколько дней, как мои дочери кажутся смущенными, сосредоточенными. Первые дни после нашей встречи они были до безумия счастливы и довольны... Но все разом изменилось. Они делаются день ото дня все печальнее... вчера я увидел их в слезах; взволнованный этим до глубины души, я прижал девочек к сердцу, умоляя открыть мне, в чем их горе... Ничего не отвечая, они бросились мне на шею и оросили мое лицо слезами...
- Странно... чему можно приписать эту перемену?
- Иногда меня пугает, что я не сумел скрыть свое горе об их умершей матери и, быть может, бедняжки отчаиваются, думая, что их недостаточно для моего счастья... Но вот необъяснимая вещь! Они не только понимают, но и разделяют мою тоску. Еще вчера Бланш мне сказала: "Как бы мы все были счастливы, если бы мама была с нами!"
- Если они разделяют твое горе, они не могут тебя в нем упрекать... Причина их печали не в этом...
- Я тоже так думаю, батюшка. Но что это за причина? Напрасно я ломаю голову! Мне кажется даже иногда, что какой-то злой демон втерся между мной и моими детьми... Я знаю, что это нелепая, невозможная мысль, но что делать?.. Если разумной причины подыскать нельзя, поневоле лезут в голову безумные мысли!..
- Кто захочет встать между отцом и дочерьми?
- Никто... я это знаю.
- Вот что, - сказал отеческим тоном рабочий, - подожди... потерпи... понаблюдай за этими юными сердцами с той преданностью, на какую, я знаю, ты способен. Я уверен, что очень скоро ты откроешь какой-нибудь самый невинный секрет.
- Да, - отвечал маршал, пристально глядя на отца, - да, но чтобы проникнуть в этот секрет, надо быть с ними постоянно...
- А зачем тебе их покидать? - спросил старик, удивленный мрачным видом сына. - Разве ты теперь не навсегда с ними?.. со мной?
- Как знать? - со вздохом отвечал маршал.
- Что ты говоришь?
- Если вы знаете, батюшка, все обязанности, которые удерживают меня здесь... вы должны узнать и те, которые могут меня удалить от вас, от дочерей... и от моего другого ребенка...
- Какого другого ребенка?
- Сына моего старого друга, индийского принца...
- Так это Джальма?.. что с ним случилось?
- Отец... он меня приводит в ужас.
- Он?
В это время сильный порыв ветра донес издали какой-то странный гул; то был глухой, могучий шум, настолько сильный, что маршал прервал речь и спросил отца:
- Что это такое?
Старый рабочий прислушался, но до ушей его шум теперь доходил слабее, так как порыв ветра пронесся дальше, и он отвечал:
- Какие-нибудь пьяницы из предместья гуляют поблизости.
- Мне показалось, что это рев громадной толпы, - заметил маршал.
Они оба опять прислушались. Шум прекратился.
- Что ты мне начал говорить о Джальме? Почему он тебя пугает?
- Да ведь я вам уже говорил о его безумной, роковой страсти к мадемуазель де Кардовилль.
- Неужели же ты этого боишься? - с удивлением спросил старик. - Ведь ему всего восемнадцать лет. В эти годы одна любовь изгоняет другую.
- Да, если речь идет об обычной любви... Но подумайте, у этой девушки дивная красота сочетается с самым благородным, великодушным характером... по стечению роковых обстоятельств, - к несчастью, именно роковых, Джальма сумел оценить редкие качества прекрасной души.
- Ты прав. Это серьезнее, чем я думал.
- Вы не можете себе представить, какое опустошение произвела страсть в этом пылком, неукротимом сердце. Болезненная тоска сменяется порывами дикого бешенства. Вчера, нечаянно зайдя к нему, я застал такую картину: с налитыми кровью глазами, с искаженным от гнева лицом, в безумной ярости он рвал ударами кинжала красную суконную подушку и, погружая в нее лезвие, задыхаясь приговаривал: "А!.. кровь... вот его кровь!" - Что ты делаешь, безумный? - воскликнул я. - "Я убиваю человека!" - глухим голосом и растерянно отвечал несчастный. Под словом "человек" он подразумевал своего соперника.
- Действительно, такая страсть в подобном сердце способна навести ужас! - сказал старик.
- Иногда его гнев обращается на мадемуазель де Кардовилль или на себя, наконец, - продолжал маршал. - Я вынужден был спрятать оружие. Человек, приехавший с ним с Явы и, кажется, очень к нему привязанный, предупредил меня, что юноше приходили мысли о самоубийстве.
- Несчастный ребенок!
- И вот, батюшка, - с горечью сказал маршал Симон, - в то время как мои дочери... как приемный сын настоятельно требует моих забот... я должен буду, по-видимому, их покинуть!..
- Покинуть?
- Да! чтобы выполнить долг более священный, быть может, чем долг перед другом и семьей! - столь торжественно и прочувствованно ответил маршал, что взволнованный отец воскликнул:
- О каком долге говоришь ты?
- Отец мой, - сказал после минутного молчания маршал. - Кто сделал меня тем, чем я стал? кто дал мне титул герцога и маршальский жезл?
- Наполеон...
- Я знаю, что в ваших глазах, сурового республиканца, он потерял всякий авторитет, когда первый гражданин Республики стал императором...
- Я проклял его слабость, - грустно отвечал дядюшка Симон. - Из полубога он превратился в человека!
- Но для меня, батюшка, для солдата, постоянно бившегося рядом с ним, на его глазах, для меня, которого он поднял из низших чинов армии до самых высших, для меня он был более чем герой!.. Он был мне другом... Моя признательность равнялась моему обожанию. Когда его сослали... я умолял, чтобы мне позволили разделить его ссылку... мне отказали в этой милости... Тогда я составил заговор. Я поднял шпагу на тех, кто лишил его сына короны, дарованной ему Францией...