Разумеется, Агата была не единственной, у кого в книгах встречались такие высказывания («Мистер Антуан… на удивление оказался и не евреем, и не латиносом, и не полукровкой из Центральной Европы», — читаем у Дороти Л. Сэйерс в романе «Чей труп?»), но она проигрывает с точки зрения принятого в ее времена допустимого уровня предрассудков, который, как мы считаем, был ниже теперешнего, хотя на самом деле просто предрассудки были другими. С нынешней точки зрения человек есть сумма его убеждений; Агата могла допускать сомнительные замечания о евреях, чернокожих или слугах, но ей бы никогда в голову не пришло, что по ним могут судить о ее собственном мировоззрении — не более, чем по свободному и «либеральному» изображению ею лесбийской пары в романе «Объявлено убийство». Для нее жизнь была не так проста. Она не выносила того, что теперь назвали бы широко толкуемым термином «политкорректность» — системой взглядов, которая создает глупым людям иллюзию глубокомыслия («Не кажется ли вам, что вы придаете слишком большое значение ярлыкам?» — говорит Хилари Крейвен в романе «Место назначения неизвестно», когда другой персонаж начинает разглагольствовать о коммунизме и фашизме). Агата знала, что человеческая натура всегда в конце концов возьмет верх над идеологией и ложными решениями. Будучи уже в преклонных годах, она сделала попытку голосовать против вхождения Великобритании в Европейское сообщество, полагая, что это никому не нужное и обреченное на провал предприятие; такое мнение многие разделяют и теперь (хотя Макс в свое время убеждал ее изменить его). В «Размышлениях на расовую тему» она писала: «Есть люди, и таких немало, которые думают, что дети с кофейной кожей отвечают всем требованиям». Но ей невыносимо было представлять себе будущее, в котором божественное человеческое сообщество будет приведено в некий иной порядок во имя «прогресса». «О, мир кофейного цвета, ты будешь так скучен!»
Будучи «продуктом» своего происхождения и воспитания, Агата была также и порождением своего времени: она была глубоко вовлечена в события середины двадцатого века. «Агата Кристи» могла закоснеть в своем времени, но сама Агата — нет. Она писала о мире, в котором жила: о подвижности классовых границе «Ночной тьме»; о политическом фанатизме в романах «Раз, два, три, туфлю застегни», «Место назначения неизвестно» и «Часы»; о последствиях войны в «Береге удачи», «В 4.50 из Паддингтона» и «Объявлено убийство»; о социальной инженерии в «Игре зеркал»; о виртуальной реальности в «Отеле „Бертрам“»; о «кафешной» культуре в «Вилле „Белый конь“»; о наркотической субкультуре в «Третьей девушке». Писала она об изменении отношения к смертной казни, о биологической наследственности, природе правосудия, вине и ответственности преступника. Она не привлекала особого внимания к тому, что затрагивает подобные темы, — это было не в ее стиле. И ее мнения большей частью не совпадали с общепринятыми в те времена. Она прочно вросла корнями в поздневикторианскую эпоху и верила скорее в Бога и человеческий дух, нежели в «идеи».
Например, в «Свидании со смертью» она до некоторой степени углубляется в модное понятие «подсознание». Пылкая молодая докторица считает его чрезвычайно современным, актуальной проблемой, требующей изучения и решения, но ее старшего коллегу не проведешь.
«В человеческом подсознании заложено столько странного: жажда власти, стремление к жестокости, необузданное желание рвать и кромсать, рудименты нашей былой расовой памяти… Все это — жестокость, дикость и похоть — никуда не ушло, мисс Кинг… Мы закрываем дверь перед всем этим и отказываемся впускать его в свою сознательную жизнь, но иногда оно оказывается сильнее нас».
Он развивает тему, касаясь опасных политических идей, которые возникли в предвоенные годы:
«Все это мы видим сегодня вокруг себя — в политических пристрастиях, в поведении государств. Отступление от гуманизма, от сострадательности, от братской доброжелательности. Иногда политические кредо звучат очень привлекательно: мудрый режим, милосердное правительство, — но все это навязывается силой и зиждется на жестокости и страхе. Они, эти апостолы насилия, раскрывают двери и впускают древнюю дикость, древнее наслаждение жестокостью ради самой жестокости! О, все это так сложно… Человек весьма хрупко сбалансированное животное. Он и сейчас руководствуется единственным первобытным инстинктом — выжить. Продвигаться вперед слишком быстро так же опасно, как тащиться в хвосте. Человек обязан выжить! Вероятно, для этого он должен отчасти сохранять свою первобытную дикость, но он не должен — нет, определенно не должен — боготворить ее!»