Тогда, в 1938 году, это звучало весьма провидчески. Но поскольку мнение исходило от «Агаты Кристи», никто его так не воспринял. Оно утонуло в общем представлении о ней. Между тем это было одним из моментов, когда сама Агата ненадолго выглядывала из-за своей маски. И таких примеров — большинство из них опять-таки прошли незамеченными — много. Взять хотя бы этот, из романа «Раз, два, три, туфлю застегни»:
«Если я раздавлен и обесчещен, то и страна, моя страна — тоже. Ибо я кое-что сделал для Англии, месье Пуаро. Я способствовал тому, чтобы она оставалась крепкой и платежеспособной. Она свободна от диктаторов, от фашизма и коммунизма… Да, я люблю власть, люблю управлять, но у меня нет желания быть тираном… Мы свободная страна. Я дорожу этим, и в этом смысл всей моей жизни».
Таковы были убеждения самой Агаты, неизменные при всей подвижности ее воображения и превратностях эпохи. Они — несгибаемый стержень явления, именуемого «Агата Кристи», без них вся конструкция давно бы рухнула подобно фальшивому эдвардианскому фасаду отеля «Бертрам».
Но в центре всего — ее зачарованность человеческой природой. Величайшая ирония заключалась в том, что Агату Кристи не интересовало убийство как таковое. Ее интересовало английское убийство, а это совсем другое дело, имеющее отношение скорее к сущности человеческой природы, чем к акту насилия. Ее критиковали за то, что она не умела показать ужас убийства, кровь, смертельные раны и горе; но то, что она не показывает всего этого, абсолютно естественно — это не ее предмет. Точно так же говорили, что убийства, которые она описывает, никогда не могли бы случиться в действительности. В реальной жизни никто не убивает, роняя из окна тяжелую кофемолку на голову жертвы; никто не обеспечивает себе алиби, устраивая маскарад, в котором жена изображает труп; никто не планирует убийство, ради которого надо обежать корабельную палубу и выстрелить себе в ногу, лишившись таким образом дееспособности. Ничего подобного и впрямь не может произойти в жизни. Но Агата и не считала, что может. Почему кто-то думает, будто она намеревалась выдать такие события за правдоподобные? Они были всего лишь «одушевленной алгеброй», задачкой, требующей решения.
Критика Реймонда Чандлера в отношении романа «И никого не стало»[420] абсолютно корректна: «Это полнейшее и беззастенчивое одурачивание читателя, какое только можно себе представить. И я не собираюсь вдаваться в механизмы совершения преступлений, большинство из которых основаны на чистой случайности, а некоторые просто невозможны». Все правильно. Но все в некотором роде высокомерно неуместно. Головоломки Агаты Кристи не имеют ничего общего с реальным актом убийства: тот факт, что убийство может быть не осуществимым практически, никак не влияет на условия задачи, ибо она предназначена для того, чтобы ее решать, а не для того, чтобы сравнивать ее с реальностью. И разгадывать следует не акт убийства, а движения человеческой души. Вот в чем читатель ищет ясности: во внутренних побуждениях подозреваемых, персонажей, людей.
И это, конечно, противоречит распространенному мнению, будто Агата Кристи сочиняет блестящие головоломки, лишенные проникновения в мир чувств и характеры действующих лиц. Ее книги до сих пор читают именно потому, что хотят разгадывать загадки, а разгадав, больше не перечитывают или если перечитывают, то потому, что смущенный читатель находится под обаянием картины исчезнувшей эпохи, в которой слуги страдали увеличенными аденоидами, дамы никогда не выказывали своих чувств на публике и т. д. и т. п.
И все же: как такое возможно? Почему ее книги живут, в то время как сочинения таких умных писателей-детективщиков, как Джон Диксон (создатель тайны «запертой комнаты»), Марджери Аллингем (способная написать такую стильную фразу: «Он выглядел гордо озадаченным, как спаниель, который неожиданно принес хозяину ископаемую птицу дронт») и даже Сэйерс (великолепная в своей уникальной манере), давно выпали из оборота? Неужели действительно все дело в качестве головоломки, когда полмира совершенно неожиданно узнает, что это сделал рассказчик, что это сделали все вместе или что это сделал полицейский? Может, дело все же в чем-то другом, в чем-то, что таится в глубине загадки, невидимое большую часть времени и тем не менее ощутимое?
Не в том ли, что воображение Агаты — столь мощно сказывающееся в иных ее сочинениях — подпирает и строгую геометрическую структуру детектива, делая ее устойчивой? «Да, когда читаешь ее, не покидает ощущение, что там, внутри, гораздо больше, чем видно снаружи», — говорит Ф. Д. Джеймс, чья книга «Некая справедливость» основана на идее, идентичной «Убийству в Восточном экспрессе». Обе книги обращаются к заезженной теме: справедливость против законности — вопросу, не разрешимому в рамках книг, взывающих к его решению. Если убийца ребенка избежал наказания, имеют ли право родственники ребенка самовольно вершить правосудие? В «Некой справедливости» эта тема развернута в романное полотно — реалистическое, детализированное и очень отточенное, где решение «задачки» играет минимальную и намеренно побочную роль. В «Восточном экспрессе» задачка и ее решение составляют суть: мифический отголосок темы едва набросан, но присутствует в структуре, сюжете, в самом костяке книги. Разумеется, «все приложили руку» — какое еще решение здесь возможно или какое другое решение может принести требуемое удовлетворение читателю этой книги?
420
Агата Кристи — Джорджу Хармону Коуку, 27 июня 1940 г. Джулиан Саймонз тоже обращал внимание на то, что у Кристи зачастую «не сходятся концы с концами, что достойно сожаления», и в качестве наиболее показательного примера приводил «И никого не стало». Когда обнаруживают «труп» судьи Уоргрейва, предполагается, что читатель должен верить, будто виновным может быть любой из четверых оставшихся на острове — Вера Клейторн, доктор Армстронг, Ломбард и Блор. На самом деле обстоятельства явно исключают Веру из числа подозреваемых: она не могла убить судью, если в момент убийства кричала у себя в спальне.