— Так о чем же думает сейчас поэт?
— Мне стыдно признаться, что в минуты наших словесных баталий на весьма возвышенные темы я думал о делах прозаических и даже низменных.
— Эти дела имеют отношение и ко мне?
— Непосредственно. Я думал о том, что хорошо бы нам с тобой выпить.
— Ты с ума сошел, Коля!
— Вовсе нет. Я предлагаю отметить твое выздоровление и завтра или послезавтра снова пойти в “Метрополь”. Кстати, я в долгу перед тем самым своим приятелем, всезнайкой. А он большой любитель выпить за чужой счет. Чудесно проведем вечер. Выпьем, потанцуем. Согласна?
Марина опустила голову, стала нервно теребить салфетку, потом пристально посмотрела на Бахарева. И тут же закрыла лицо ладонями.
— Что с тобой? Тебе нехорошо? Может, я предложил что-нибудь обидное?
— Нет, нет. Не обращай внимания.
— Так ты согласна?
— Ну что же, пожалуй, я…
И вдруг она вскочила со стула и с криком “нет, нет, не хочу” побежала к себе в комнату, упала на постель и зарыдала.
Среди многих передряг, в которые приходилось попадать Бахареву, такой еще не бывало. Поначалу он собрался вызвать неотложку. Но пока беспомощно метался в поисках домашней аптечки, охал и ахал, безуспешно взывая почему-то к благоразумию — “ну будь же умницей, Мариночка”, — слабонервное существо пришло в себя. Разглаживая заплаканное лицо, до боли сдавливая виски, Марина встала с постели, извинилась — “прости, пожалуйста, нервы…” — и тут же плюхнулась в любимое кресло около торшера. Он сел рядом и вопрошающе, участливо смотрел ей в глаза.
В мучительном молчании прошло минут пять. Наконец Марина вскинула голову и, не глядя на Бахарева, достала с полки книгу:
…Я не безумна,
Но разума хотела бы лишиться,
Чтоб ни себя, ни горя своего
Не сознавать!
— Что с тобой, Марина, успокойся… — И Бахарев попытался перевести разговор на шутливый лад. — Великий сердцевед из Стратфорда противопоказан вам, сударыня. У вас легко ранимое сердечко. Ты успокойся и объясни толком: в чем дело, что случилось?
— Нет, не надо успокаивать и не нужно допытываться. Сейчас у меня удивительно ясная голова… Тебе надо уйти, Коля. Так будет лучше… По крайней мере сегодня. Завтра придешь снова, хорошо?
Был поздний вечер. Подняв воротник пальто, Бахарев неторопливо шагал по притихшей, безлюдной улице.
Когда-то Птицын наставлял ученика: “Запомни, Николай, мы всегда в бою, всегда в поиске, даже тогда, когда нужно доказать невиновность человека. Это не менее важно, чем найти виновного”. А Марина? Виновата или не виновата? Может, сейчас перед ним один из самых трудных вариантов, когда нужно доказать, что на человека ошибочно брошена тень. Вроде бы именно к ней тянется нить от “Доб-1”? Но в глубине души живет сомнение: нити то обрываются, то вновь возникают.
…В Комитете, несмотря на поздний час, его ждал Птицын. Так они условились.
Бахарев сидит притихший — Александр Порфирьевич сегодня не очень доволен споим учеником. Обычно Птицын журил подчиненного не за то, что у того что-то не получалось. Журил, если знал: мог сделать и не сделал.
— Как же ты так опростоволосился! Марина встречается с явно подозрительным иностранцем, что-то получает от него, а затем передает пакет какому-то франтоватому одесситу. А ты упускаешь его из виду, хотя знаешь о сообщении Ландыша: человек из Одессы…
И вдруг неожиданный вопрос:
— Послушай, а почему ты решил, что он одессит?
Бахарев опешил от такого вопроса. Менее всего он был подготовлен к нему: в самом деле — почему? Только потому, что блюстительница финансовой дисциплины крикнула: “Это вам не Одесса!” Слабенький аргумент. Он посмотрел на Птицына — его лицо как глухая дверь. Человеку постороннему трудно понять: гневается он сейчас или нет, спокоен или волнуется. Но Николай хорошо знает: когда у Птицына замкнутое лицо — значит, особо лихорадочно работает мысль, а глухая дверь — чтобы никто не мешал. Бахарев тоже счел за благо не отвечать: шеф часто задавал вопросы, на которые и не ждал от собеседника ответа. Он, видимо, сам отвечал на них.
— А вообще-то вариант возможный… — продолжал Птицын. — Удивительно знакомая фамилия По-бе-до-но-сенко! Мы где-то с ним встречались. А если это он, то, значит, одессит.
И Птицын вполголоса стал мурлыкать про то, как с одесского кичмана бежали два уркана. Потом взглянул на часы.
— Поздновато. В архиве уже нет и. дежурного. А в фотолаборатории? Там, пожалуй, кое-кто допоздна задерживается. Я предпочел бы словесному портрету фотографический.