— Это подвиг, — не задумываясь, сказал Александр. — Жертва во имя Родины.
И вспомнил, как их заставляли наблюдать за казнями в гестапо.
Говорили они еще долго, а потом уснули, по небу плыл месяц, в нём проглядывали звезды…
Вечером того же дня в синевший сумерками Рыбинск въехала крестьянская телега. На сиделке впереди чмокал губами пожилой мужик в малахае, укутанный в армяк, сзади нахохлился Краснов в старом ватнике и шапке, придерживая стоявшую рядом обшарпанную деревянную коробку с брезентовой лямкой.
Час назад они встретились на проселочной дороге, и мужик согласился подвезти до города. Усевшись сбоку, пассажир угостил его махоркой, тот, свернув козью ножку, закурил и дернул ременные вожжи: «Но, пошла, милая!» Лохматая киргизка[83] неспешно пошагала дальше.
Спустившись с невысокого поросшего осинником косогора, въехали на городскую окраину, представлявшую из себя мешанину частных домов, колеса загремели по булыжнику.
— Ну, вот и всё, мил человек, — остановив телегу на развилке, обернулся назад возница. — Отсюда до вокзала рукой подать, бывай здоров.
— Спасибо, отец, бывай, — слез пассажир с телеги и, повесив тяжелую коробку на плечо, заковылял на паровозные гудки и марево огней. За последние полгода он впервые шел без конвоя и соглядатаев, предоставленный сам себе. И пускай стал предателем, зато остался жить, это было для него главным.
Трусом себя Краснов не считал, летал с начала войны радистом на «ТБ-3», участвовал в ночных налетах на Берлин, за что был награжден медалью «За отвагу». В последнем полете, осенью 41-го их самолет был сбит на подлете к цели, выброситься успели он и штурман, оба попали в плен. Штурмана тут же расстреляли (был еврей), а его со сломанной ногой отправили в Аушвиц[84], где его ждали голод, издевательства, а после крематорий.
Но в лагерь приехали два офицера Абвера, отбиравшие радистов. Отказавшихся казнили, старший сержант Летяга (так его тогда звали) дал согласие и попал из лагеря в немецкий госпиталь, где его подлечили, а потом в разведшколу. Сначала хотел при первой же заброске сдаться и перейти к своим, да не тут-то было.
Через неделю курсантам зачитали приказ Сталина за № 270, по которому все, попавшие в плен, считались изменниками Родины и подлежали уничтожению, а их семьи репрессировались. И тогда, окончательно во всем разуверившись, он решил служить немцам. Иного выхода не имелось.
Вскоре Краснов был на городском вокзале: со стоявшими на путях составами, многочисленными эвакуированными и воинскими командами. Гражданские сидели на своих вещах, ожидая посадки, бойцы бегали с котелками за кипятком к титану и смолили цигарки, на небольшой толкучке рядом, откуда наносило вкусным запахом, что-то продавали и меняли.
Осмотревшись, Краснов прохромал в обшарпанное здание вокзала, тоже забитое людьми, где протолкался к железнодорожным кассам. Те были закрыты.
— Слышь, землячок, — тронул за плечо небритого мужика, сидевшего на фанерном чемодане под одной из касс, — когда ожидается поезд на Москву?
— В два ночи, — сладко зевнул тот. — Только билетов уже того, нету.
— Как так?
— Да вот так. Кончились.
— И как же быть?
— Попробуем без них, не впервой, — хмыкнул тот и отвернулся.
Долго задерживаться в зале было не с руки, Краснов, переступая через ноги и вещи, снова пробрался к выходу, вышел наружу и направился в тень железнодорожных пакгаузов, у которых тоже виднелись люди. У крайнего лежали несколько старых шпал, уселся на одну, осторожно поставив ящик рядом. Потом свернул из остатков махры козью ножку, чиркнул спичкой и закурил, а когда поднял голову, рядом стоял в длинной черной шинели и кубанке усатый милиционер.
— Куда едем, гражданин? — козырнул рукой в перчатке представитель закона.
— Так что на работу в Углич, — встал на ноги Краснов.
— Документы.
Заплевав окурок, сунул за отворот шапки и полез рукой за пазуху.
— Вот, — развернув тряпицу, протянул с синей печатью справку.
Милицейский, сняв с нагрудного ремня фонарик, включил его и прочитал: «Колхозник Васин Семен Петрович отпущен на отхожий промысел в город Углич Ярославской области. Председатель Едомского сельского Совета Воробьев».