— Это на какой же?
— Моей службы. Моей страны. И твоей, кстати.
Наш последний подъём. Я сумел взять себя в руки.
— Папа?
— Выкладывай.
— У тебя за границей были романы?
— Романы?
— Любовные романы.
— Это тебе мама сказала?
— Нет.
— Тогда какого хрена ты лезешь в чужую жизнь? — вырывается у меня, прежде чем я успеваю себя остановить.
— А такого, что я ни хрена не мама! — орёт она в ответ.
На этой грустной ноте мы в последний раз отпускаем перекладину и порознь возвращаемся в деревню. Вечером она отклоняет все предложения итальянских дружков позажигать, предпочитает пойти спать. Что и делает, выпив бутылку красного бургундского.
А я после приличествующей паузы пересказываю жене в красках наш разговор со Стеф, опуская, щадя себя и Прю, неуместный выкрик при расставании. Я пытаюсь убедить нас обоих, что моя миссия выполнена успешно, но Прю слишком хорошо меня знает. Утром мы улетаем обратно в Лондон, и Стеф отсаживается от нас через проход. А на следующий день, накануне её отъезда в Бристоль, у неё с матерью происходит жуткая свара. Ярость Стеф, как выясняется, вызвана не тем, что её отец шпион или что он уговаривал мужчин и женщин стать шпионами; её ярость обращена против страдалицы-матери, которая скрывала важнейшую тайну от собственной дочери и тем самым нарушила святое — женское доверие.
А когда Прю осторожно указывает ей на то, что это не столько её тайна, сколько моя, и даже не моя, а Конторы, в ответ Стеф делает ноги, ночует у бойфренда и одна летит в Бристоль. Семестр для неё начинается с двухдневным опозданием, а за своими вещами она посылает к нам всё того же бойфренда.
Появлялся ли Эд в качестве гостя в этой семейной мыльной опере? Нет, конечно. Каким образом? Он же не покидал Туманного Альбиона. Впрочем, однажды (наверняка я обознался, но эпизод запомнился), когда мы заказали в горнолыжных «Трёх вершинах», откуда открывается обзор на весь пейзаж, пирог с сыром и графин белого вина, Прю увидела молодого человека, похожего на Эда как две капли воды. Не какое-нибудь там чучело. Мужчину из плоти и крови.
Стеф отлёживалась. Мы с Прю, накатавшись вдоволь, решили тихо, зигзагами съехать по склону, поужинать и отправиться спать. И вот тебе на, в ресторан входит подобие Эда в вязаной шапочке с помпоном — такого же роста, с таким же видом отверженного, обиженного и слегка потерянного, — на пороге тщательно оббивает снег с ботинок, обращая на себя внимание посетителей, потом срывает защитные очки и щурится на сидящих, как будто забыл обычные очки дома. Я даже поднял руку, чтобы приветственно ему помахать, да вовремя себя остановил.
Прю, быстрая на реакции, успела перехватить взглядом мой жест и, видя моё замешательство, мне самому непонятное, потребовала полного и честного объяснения. Я дал ей краткую версию: в Атлетическом клубе есть парень, который от меня не отстанет, пока я с ним не сыграю. Но Прю этого мало. Чем он успел меня зацепить? Почему я так спонтанно отреагировал на его двойника? Совсем не в моём стиле.
На что я дал сразу несколько ответов, и Прю, по обыкновению, запомнила их лучше, чем я: чудак… в нём чувствуется какая-то отвага… а когда эта шумная братия в баре попыталась его поднять на смех, он продолжил тупо меня долбить, пока не добился своего, и только тогда, дав им понять, как далеко он их посылает, ушёл со сцены.
Если вы любите горы так, как их люблю я, то прощание с ними вызовет у вас депрессию, но вид обшарпанного трёхэтажного краснокирпичного здания на задворках Камден-тауна в девять утра, в дождливый понедельник, когда ты не знаешь, что тебя ждёт внутри, — это, скажу я вам, ни с чем не сравнить.
Каким образом секретная подстанция заканчивает свои дни в такой дыре, можно только гадать. Как она получила ироническое прозвище Гавань — ещё одна загадка. Существует теория, что здесь была конспиративная квартира для захваченных немецких шпионов во время Второй мировой войны; согласно другой теории, бывший шеф держал здесь свою любовницу; а третья утверждает, будто Контора, постоянно меняя правила игры, объявила, что из соображений безопасности лучше всего разбросать свои подстанции по всему Лондону, а когда от этой устаревшей доктрины отказались, про малозначительную Гавань просто забыли.
Я поднимаюсь по трём растрескавшимся ступенькам. Обшарпанная дверь открывается передо мной раньше, чем я успеваю вставить старый ключ. На пороге стоит некогда грозный Джайлс Уокфорд, растолстевший, со слезящимися глазами, а ведь в своё время был одним из самых толковых кураторов в нашей конюшне и всего на три года старше меня.