— Ждите пока здесь, — распорядился Авинов, — а ты, Даниил, пойдёшь со мной. Бывал тут?
— Приходилось, — кивнул Эктов.
Спустившись по сходням, комиссар и кондуктор отправились на поиски борцов с интервентами Антанты и белогвардейцами, однако здесь, на рабочей окраине, где тон задавали портовики, никто особо и не прятался. Соломбальцы, все какие-то встрёпанные и злые, то и дело собирались в кучку, ругая власти и неся однообразный революционный вздор — про то, как им ущучить «гидру контрреволюции», как дать отпор «загнивающим империалистам», как разить «белобандитов, хотящих обратно посадить нам на шею помещиков и капиталистов!».
Пройдя по всей Преображенской улице, Кирилл с Даниилом вышли на Центральную площадь. Здесь они застали очередной митинг. Какой-то эсер или кадет трепался с дощатой трибуны о свободе, а работяги освистывали этого деятеля, толкуя о насущном — о жратве. Эсера прогнали, и на шатучий помост взошёл человек в чёрном бушлате.
— А я его знаю! — обрадованно сказал Эктов. — Это Дрейер, Николай Саныч!
Авинов заинтересованно глянул на оратора. Николай фон Дрейер, широкоплечий, рослый, с пышной шевелюрой, рано пробившейся в седину, был из тверских дворян. Поручик по Адмиралтейству, он в прошлом году пригнал из Канады новенький ледокол «Святогор»,[162] а ныне заделался его капитаном.
Однако эта морская душа была отравлена марксизмом. Ещё в юности Дрейер пострадал за свою «веру» — ему одному из всего выпуска не присвоили звания мичмана и не вручили офицерский кортик.
Дрейер говорил рублено, могучим, раскатистым голосом:
— Белогвардейцы продались Антанте. Они верно служат англо-французским империалистам. Нам, военморам и рабочему классу, с ними не по пути! Мы должны держать курс на Советскую власть!
Портовые рабочие и матросы радостно взревели, и тут их голоса перебили гортанные вопли, свист, гиканье, конский топот. Из-за угла Никольского проспекта вывернули конники в папахах и бешметах, чёрные, бородатые, с шашками наголо.
— «Ди-икие-е»! — разнёсся вопль.
Народ отхлынул в сторону, рассыпаясь, теснясь. Чеченцы вломились в толпу, сверкая шашками. Взвился крик. Грохнул выстрел из винтовки. Сухо зачастил наган.
— Полундра! — заорал Даниил. — Смываемся, комиссар!
Авинов с Эктовым бросились к дощатому забору, две доски на котором были сдвинуты «домиком» — пролетарии, кто пошустрее, ныряли в щель, как шары в лузу.
Неожиданно заметив Дрейера, ощерившегося, вскидывавшего револьвер, Кирилл метнулся к нему. «Дикий», подлетавший на коне к поручику, уже склонился с седла, занося окровавленную шашку. Авинов махом достал маузер и выпалил, не целясь. Шашка у «капказского человека» выпала из рук, а потом и сам он скатился в пыль.
— Бегом отсюда! — крикнул Кирилл, тычком направляя Дрейера к забору.
Пронырнув во двор, все трое помчались прочь, минуя поленницы, заборчики, бочки, собак… В узком проходе между пакгаузами Авинов перешёл на шаг.
— Это был… — проговорил Дрейер, задыхаясь. — «Эскадрон смерти»…[163]
— Мы так и поняли, — сказал Кирилл и, не дожидаясь расспросов, сунул Николаю Александровичу мандат под нос: — Комиссар Юрковский, командирован товарищем Лениным в Котлас, после боя у Кургомени отступил сюда.
— И много вас? — обрадовался Дрейер.
— Восемь человек.
Улыбка поручика малость поблекла.
— А Виноградов?
— Погиб.
Дрейер и вовсе увял.
— А Кедров?
— Где-то в лесах шарится, — нетерпеливо ответил Эктов.
— А вы на чём?
Авинов выдохнул.
— На пароходе «Мурман», — терпеливо сказал он, — кое-как переделанном в канлодку. Вопросы ещё будут?
— Нет.
— Слава Богу! — Кирилл возвёл очи горе. — Нам нужно срочно выехать в Вологду. Сумеете помочь?
— Поймите, товарищи, — устало вздохнул Дрейер, — большевистская организация распалась, в Архангельске остались одиночки, вроде меня или Карла Теснанова.[164] Остальные либо бежали, либо предали.
— Так давайте с нами!
— Нет, — мотнул головою Дрейер, — мой долг — остаться. И продолжить борьбу.
«Ещё один великомученик в коммунистические святцы!» — подумал Авинов.
— Ладно, — сказал он вслух, — тогда подскажите адресок железнодорожника с крепкими нервами, машиниста паровоза или хотя бы помощника.
Николай Александрович задумался — и просветлел.