Обогнув Троицкий собор кругом, он подъехал ко входу и выпрыгнул из кабины. Тут как раз и бойцы показались, посветили фонарём.
— Что тут происходит? — резко спросил штабс-капитан, заслоняясь от света.
— Шпиёнов ловим, товарищ комиссар! — браво отрапортовал красноармеец Иван Межиров. — Миха тут прилёг, после ночи-то, а вечером проснулся, слышит, вроде ходит ктой-то наверху…
— Вот как? — хладнокровно сказал Авинов.
— Ну да! Шастает и шастает. Миха бегом к нам, мы сюда…
— А кто стрелял?
— Я стрелял… — послышался голос из высоких дверей собора. Кряжистый Жданкин, почти квадратный боец, бочком вышел на ступени и затоптался, засопел.
— Попал?
— Не-е… Убёг.
— Он по верёвке спустился, стерво! — послышался возбуждённый голос.
Кирилл сдвинул фуражку на затылок и почесал зажившую, но свербившую ранку.
— Ладно, — махнул он рукой, — утром глянем. Отбой!
2
Ранним утром из-за мыса выплыли три белогвардейских парохода — «Парс», «Фельдмаршал Милютин» и «Вульф», вооруженные пушками. Плюхая лопастями гребных колёс, они подобрались поближе к Симбирску и дали залп. Да, это был не главный калибр какого-нибудь линкора, но и трёхдюймовки шороху навели изрядно — «храбцы» Гая выскакивали на улицу в одном исподнем, но с винтовками, обувались на бегу, прыгая на одной ноге, суетились без толку. Эскадрон Тоникса носился по улицам, пытаясь собрать все силы в кулак, но лишь пуще разводил панику.
С Волги донёсся пушечный выстрел — это на бой вышел пароходик «Дело Советов» с единственным орудием на палубе. Стрельба была удачной — снарядом снесло рубку на «Вульфе», и судно потеряло ход. Но тут приплыли «Василий Лапшин» с «Нижегородцем» и уделали красный пароход, разворотили ему всю корму — «Дело Советов» медленно закружился на воде, задирая нос и погружаясь.
Авинов спал одетым, так что ему оставалось лишь намотать портянки, обуться да затянуть свою «сбрую».
По Московской пронёсся открытый автомобиль Гайдучека. Начдив стоял, держась за раму ветрового стекла, и гортанно орал, взмахивая маузером:
— За мной, братцы, ура!
Из переулка выскочил Вилумсон — в штанах и обутый, но в одной рубахе. Он вёл за собою отряд штыков в двадцать. Над Старым венцом красиво лопнула шрапнель.
— Ложись! — закричал Авинов. — Короткими перебежками вперёд!
— За мной, храбрецы! — удалялся зов Гая. — Вперёд!..
«Комиссар Юрковский» почесал напрямки, пока не выскочил на Большую Саратовскую. За ним топотали красноармейцы — уже под сотню набежало. Южнее, на Стрелецкой, катились пушки степенного Кожмякова. Однако занять позицию ему было не суждено — в конце улицы замельтешили белые.
— Отря-яд, слушай мою команду! — напружинив шею, так что на ней вздулись синеватые вены, закричал Вилумсон. — По белым гадам беглый огонь!
Затрещали винтовочные выстрелы, Авинов тоже палил из маузера, целясь «в молоко». Сбоку вынеслась тачанка, ржущие лошади поворотили так резво, что лопнули постромки. Повозка перевернулась, пулемётчик вместе с «максимом» загремел на деревянный тротуар, но не отступился — залёг и открыл огонь, кроя всех разом. Белогвардейцы ползком отошли, красноармейцы залегли, вжимаясь в пыль и лошадиный навоз, «удобрявший» улицу.
— Прекратить стрельбу! — заорал Кирилл. — Чего ж ты, сволочь, по своим лупишь?!
— Я думал, это белые… — оправдывался пулемётчик.
— Тебе что, повылазило?
Тут на Стрелецкую вывернул броневик «Фиат-Ижора», ударяя очередями с обеих башенок, и бойцы дружно поползли к переулку. Иные из них сильно вздрагивали, прибитые пулями, и застывали недвижимо, но большая часть спаслась-таки.
— Отступаем! — гаркнул Вилумсон, хромая, — раненая нога его сочилась кровью, да так сильно, что в сапоге хлюпало.
— Держись! — крикнул Авинов, подставляя своё плечо, и вдвоём на трёх ногах они побежали-попрыгали, спеша скрыться от кинжального огня.
Поддерживая наштадива, Кирилл не думал о том, что спасает врага, — это как-то не приходило в голову. И в то же время он не играл в «комиссара Юрковского». Просто некий толчок в душе побудил его к милосердию, некий позыв остаться человеком.
Волоча тяжеленную тушу Вилумсона проулком, Авинов едва не упал, глазами наткнувшись на Михаила Гордеевича. Подпольщик сидел у забора, неловко подогнув ногу. Смертельно бледный, с искажённым от боли лицом, он зажимал ладонью страшную рваную рану — дрожащие окровавленные пальцы его придерживали сизое кубло кишок. Губы Михаила Гордеевича вздрагивали, словно пытаясь сказать что-то, но так и не договорили, замерли. Твёрдый взгляд остекленел. «Господи, прими душу его…»