— А, не стоило с ним возиться, — осаживал он своего «подчиненного». — Это совсем не входит в наши задачи… Проталкивать, проталкивать дальше, не миндальничать…
— Так ведь у него же аппендицит, — пытался втолковать ему Георгий.
— Доехал бы и так! В конце концов сейчас война! — поучал майор. — Ну да ладно, если желаете, можете и дальше играть роль доброго самаритянина, это ваше личное дело… Мы не можем без конца расходовать государственные деньги, тем более что в наши задачи входит исключительно эвакуация: нам нужны солдаты, а не пациенты…
Подобно многим другим таким же офицерам, сам он со своей дражайшей половиной вел жизнь беззаботную и удобную, если не сказать роскошную.
Но работа не кончалась с уходом очередного транспорта. В ту же самую ночь, вернувшись домой, Георгий садился за составление рапорта. Майор требовал не только подробнейших данных о каждом из проезжающих, но требовал также и каких-то характеристик. Только позже Георгий понял характер пронырливых офицеров из так называемой «двойки»: они хотели знать, о чем люди из каждого транспорта разговаривают, как их оценивает комендант транспорта, сильно ли они ругают сентябрьское командование, каково их отношение к новому верховному главнокомандующему и как они вспоминают предыдущего.
Сначала в своей работе Георгий пользовался услугами Тиноса Пандоса, но очень быстро заметил, что молодой грек даже польских беженцев рассматривает как источник мелких заработков, и отказался от подобной помощи.
Правда об идеализированной отчизне и о ее гражданах быстро доходила до сознания работника эвакопункта в Салониках. Простые люди, младшие чины или молодые подхорунжие видели причину позорного поражения в сентябре главным образом в плохом руководстве государством и армией. Они признавали, что перед лицом столь сильного противника, как гитлеровская Германия, в то время выстоять было трудно, но просто кипели от ярости, вспоминая позорное растяпство, с которым им приходилось встречаться буквально на каждом шагу во время этой самой короткой из всех польских войн.
— Без министров и штабов мы бы продержались дольше, — утверждали они.
Пораженный инженер, в свою очередь, прислушивался к разговорам и людей образованных, высших офицеров или представителей интеллигенции, кандидатов в новые эмигранты.
— Польша оказалась в наихудшем месте Европы… Ах, если бы можно было перенести Польшу в какое-нибудь иное место! — мечтал один, а другой самым решительным образом заявлял:
— Сразу же после войны эмигрирую и выхлопочу себе английское или, на худой конец, французское гражданство… Хватит с меня забот с этой Польшей…
Георгий Иванов, сын русского, юноша, который вел такую длительную борьбу за формальное и фактическое польское гражданство, кипел от сдерживаемого возмущения, слушая такие высказывания. С отвращением думал он: «И это польские офицеры! Майоры, полковники… Они готовы отречься от родины… И до чего же глупы при этом! Неужто они так ничего и не знают о той борьбе и о тех страданиях, которые выпали на долю других народов — греков, армян, сербов?.. Им, видите ли, плохо на земле отцов и дедов… Да что же они думают? Что, став английскими или французскими гражданами, они будут жить вечно? Считают, что смерть за родину не имеет смысла?»
Такие случайно услышанные разговоры приносили ему огромное огорчение. Иногда он просто отказывался верить в то, что носители столь славных в Польше фамилий так низко пали в своем патриотизме. Различные недобрые вести о продажных министрах или депутатах сейма, о политических интригах или о вредных для национальных интересов сговорах отдельных клик он поначалу склонен был считать просто сплетнями. С юношеским прямодушием и с любовью к Польше, не обремененной никакими расчетами, он никак не мог найти места для сотен неприятных фактов, вокруг которых должна была бы появиться ржавчина неверия и сомнений.
Единственной защитой против одолевавших его мыслей и тревог вновь оказались занятия водным спортом. Теперь он вернулся к рейсам по заливу. И вообще он заметил, что после изрядного физического напряжения, особенно на воде, сжимаются и становятся мелкими всяческие заботы и огорчения как личного, так и общего порядка, уступая место новому наплыву оптимизма.
Однажды Георгий задержал в Салониках и взял с собой на «Леонардию» некоего Высоцкого, юношу исключительно симпатичного и высокой культуры, который привез ему первые известия от друзей в оккупированной Польше. Георгий долго слушал мрачные вести с родины, а потом опять решил про себя возобновить ходатайства о приеме в армию. Наконец он пожаловался Высоцкому о своих заботах: вот он ведет в Салониках удобную жизнь чиновника, в то время когда ему следовало бы как можно скорее стать в ряды сражающихся.