Все это, конечно, так, — сообщил ей Серебряков, грудью наваливаясь на стол и приближая лицо к уху женщины, — но помочь вы мне все-таки можете. Правда, сразу хочу вас предупредить, что мне нужна конфиденциальная информация. К примеру, с кем он был дружен, когда здесь учился. У вас же есть личные дела всех студентов его курса? Мне бы хотелось их посмотреть и, но возможности, сделать кое-какие выписки — если у вас нет ксерокса, чтобы ускорить все дело и снять копии.
Перед носом у женщины в очках появилась еще одна сторублевка, которую та уже привычным жестом смахнула в недра своего стола.
Видите ли, в чем дело. Теперь, когда Кортнев стал вице-президентом компании, наша служба решила проверить, не грозит ли ему опасность со стороны его бывших соучеников. Вы, надеюсь, телевизор смотрите? Так вот, вы, конечно, отлично понимаете, что жизнь любого крупного финансиста находится под угрозой. Наша служба получила сведения, что на жизнь Игоря Кортнева готовится покушение. Вот мы и проверяем все возможности — во избежание хотя бы малейшего риска.
Прямо как в кино, — сказала женщина, поднимаясь с места и направляясь к полкам, где хранились материалы о бывших выпускниках училища. — Но вы, боюсь, зря потеряете время — у Кортнева врагов не было. Его все любили — и не только девочки.
Ну-с, — вздохнула она, — начнем с выпуска 1989 года. Отделение графики. Отличный был выпуск, — тарахтела женщина, вываливая на стол перед Серебряковым папки с делами. — Тогда казалось, все были на этом курсе талантливыми. Не знаю только, что сталось с ними теперь.
Серебряков положил руку ей на предплечье.
У вас фотографии выпусков сохранились? Это бы во многом упростило дело.
Кое-что есть, — ответила женщина, поворачиваясь к Серебрякову. — Но ведь вы знаете, каковы студенты? Кто-то не успел сдать на фотографию деньги, кто-то просто про это забыл, а снимок получить хочется всем… Так что случаи воровства, — тут дама из деканата ухмыльнулась, — как вы понимаете, исключить нельзя.
Но ведь в личном деле должно же быть фото? — резонно поинтересовался Серебряков, приступая к перелистыванию папок — признаться, он ожидал, что их будет куда меньше.
А вы знаете, сколько времени эти папки здесь пролежали? — Женщина в очках коснулась рукой одной их тех, что громоздились на столе. — Те, что нужны вам, простояли на этих полках больше десяти лет. Представляете себе, до какой степени выцвели и запылились эти крохотные фотографии?
Серебряков сделал вид, что представил.
Это не говоря уже о том, что всех этих девчонок и парней время могло изменить почти до неузнаваемости, — продолжала щебетать замдекана. — Вы хоть догадываетесь, что снимки были сделаны, когда им всем было не больше семнадцати — восемнадцати. Дети, самые настоящие дети…
Серебряков наклонил голову в знак того, что догадывается.
Мне нужен снимок выпуска 1989 года, — коротко поставил он женщину в известность. — За этот снимок вы получите пять тысяч рублей. Прямо сейчас. И никакой расписки не надо.
Толстое портмоне Серебрякова снова появилось на свет и стало совершать пассы перед носом у очкастой дамы. Надо сказать, что с приходом Серебрякова внешность женщины в очках потеряла былую бесцветность и блеклость работника канцелярий — этого своего рода обитателя подземелья — и теперь ее щеки и шея рдели малиновыми и ярко-красными пятнами.
Пока дама рылась, где только возможно, в поисках драгоценной фотографии, наклеенной на паспарту, Тимофею удалось-таки обнаружить личное дело студента Кортнева.
Дама не соврала. Фотография того времени красавца мужа Шиловой настолько искажала оригинал, что Серебряков — при всей его наблюдательности — в жизни бы не подумал, что это вице-президент компании «Троя». Даже в нежном возрасте.
Маленькое личико, челочка, оттопыренные ушки, тощая шейка, торчавшая, как ножка бледной поганки, из широкого воротника рубашки. Более всего, однако, Серебрякова, часто видевшего Игоря Кортнева лично, поразили на фотографии его глаза — робкие и, пожалуй, даже испуганные. В них застыло трагическое выражение, неуместное, казалось бы, в столь юном возрасте.
Парень-то, видать, провидел свою судьбу, подумал Тимофей, имея в виду намерения Шиловой, и — на всякий случай — поддел фотографию ногтем и без труда содрал ее со страницы личного дела.
— Вот он! — воскликнула женщина из деканата, не скрывая триумфа в голосе. — Он самый — все, как вы просили, — выпускной снимок 1989 года.
Торжественно, будто картину кисти Рубенса или Хальса, она на вытянутых руках поднесла фотографию поближе к Серебрякову и поставила ее на стол, прислонив к стопке папок.
Серебряков, не коснувшись фотографии и пальцем, некоторое время тщательно ее рассматривал. Игорь Кортнев, уже куда больше походивший на нынешнего, улыбался с фотоснимка ему, Серебрякову, во все тридцать два белоснежных зуба. Тимофей, однако, больше внимания уделял изображениям молодых людей, расположившихся на снимке с Кортневым рядом.
Потом Тимофей, ни слова не говоря, выложил перед дамой из деканата десять пятисотрублевок и, будто между прочим, поинтересовался:
У Игоря Кортнева имелся близкий друг по имени Сергей. Вы могли бы указать его на снимке?
Снова со скрипом отъехал ящик, цепкая рука «серой мышки» сграбастала купюры, после чего последовал ответ:
На этом снимке четыре выпускника с этим именем. Кто вас интересует больше?
Дайте мне папки на всех четырёх, — произнес он с таким ледяным холодом в голосе, что дама из деканата сразу поняла — денег больше не будет, так что заикаться об этом даже не следует. Нужно отрабатывать полученный гонорар. Молча она протянула Серебрякову то, что ему требовалось. Серебряков, тоже не сказав ни единого слова, уложил папки в портфель, после чего двинулся к выходу. У двери он остановился, повернулся к очкастой даме и произнес:
Надеюсь, мне нет нужды говорить вам, что эта сделка должна остаться нашей маленькой тайной. — Взгляд Серебрякова был настолько красноречив, что женщина скорее согласилась бы откусить себе язык, нежели обмолвиться о встрече с этим кошмарным типом хотя бы одним словом. Теперь, когда Тимофей стоял от нее на расстоянии — она, будучи дальнозоркой, увидела и его красные веки, и острый, как обломок напильника, нос, а главное — его похожий на трещину в гранитной плите безгубый рот.
* * *
Ну, переставляй ноги-то… видишь, как с костылями хорошо? — Гвоздь едва ли не с братской заботой помогал Мансуру ходить по палате. Тот делал один шаг, затем другой, потом радостно ухмылялся, говорил «карашо» и снова делал шаг по скользкому полу.
Вот ведь — ходит чурка, — удивился Мамонов, заглядывая время от времени В палату. — И вполне, надо сказать, сносно. Если бы он еще так разговаривал — цены бы ему не было…
Правильно, что ходит, — мгновенно отозвался на его слова Черкасов, расположившийся в гостевой комнате палаты «люкс». — Ты что же, сукин кот, маленьких детей не видел? Сначала они ходить начинают, а уж говорить — потом…
Вы, Александр Николаевич, прямо-таки ангельским терпением обладаете, — заметил Мамонов, которому надоело созерцать плоскую физиономию казаха, и он плотно прикрыл дверь в палату Мансура. — Тут каждая минута, можно сказать, на счету…
Ничего подобного, — отвечал удобно раскинувшийся в кресле Черкасов, отхлебывая свое любимое баварское пиво. — Время у нас как раз есть. Касым понял, что источник его «зеленых» раскрыт, и теперь торопиться не будет. Касым — мужик осторожный. Может, он вообще про него забудет — про источник-то этот — и станет искать себе другой… Нет, Касым надолго из игры выбыл, это точно. — Тут он снова отхлебнул пива и заел его ломтиком пряно пахнущего острого швейцарского сыра — такая уж у вора в законе Черкасова имелась привычка.
Тогда какого хрена мы этого Мансура прогуливаем? Зад ему вытираем, пижамку вот байковую поносить дали? Мигнули бы Гвоздю — и вся любовь. — Пылавший негодованием Мамонов тоже уселся в кресле и выпил пива — но сыра, однако ж, не коснулся. Сыр предназначался исключительно Александру Николаевичу.